ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Виктор СМИРНОВ
ТРИНАДЦАТЫЙ РЕЙС
Изд. Молодая гвардия 1968

ОСR - Красно

1
- Акортэ, акортэ! - кричал человек в шляпе. Он стоял у самого обрыва, и
смотрел на корабли, сгрудившиеся у причалов. Ветер лохматил его рыжую
бороду. Это была великолепная борода, сам огненный Лейф Эриксон позавидовал
бы такой.
Смеркалось, на судах вспыхивали огни. С высоты Садовой горки хорошо был
виден город и порт. Улицы, выгнув спины, сбегали к темной воде и смыкались с
ней.
- Акортэ!
Глаза у викинга были с сумасшедшинкой, с диким, пронизывающим взглядом.
Может быть, он и впрямь был Лейфом Эриксоном? Только человек с такими
глазами мог открыть Америку, когда она никому не была нужна, за пять веков
до Христофора Колумба.
Двое стариков, игравших в шахматы на садовой скамье, оторвались от доски.
Это были морские волки на пенсии, все повидавшие и ко всему привычные,
похожие друг на друга, как близнецы: так обтесал их ветер.
- Чувствует, - сказал один из них.
- Кто это? - спросил я, показывая на рыжебородого.
- А Славочка Оке, - ответил тот, что играл белыми. - С Каштанового
переулка, - добавил он и снял черную ладью.
В глубине парка вздохнул духовой оркестр.
- А что значит `акортэ`?
Я не давал старикам играть, они выпрямились, посмотрели на меня и
переглянулись. Очевидно, они сочли меня гостем их таинственной, пропахшей
морем страны. Гость требует внимания и дружелюбия.
- `Акортэ`? Для нас ничего не значит. А что оно значит для него, никто не
знает. Может, больше, чем все наши слова.
- Он поврежденный, Славочка, - пояснил второй старик. - Голову повредил у
Ньюфаундленда. Шторм был сильный. Он приходит сюда, когда возвращаются суда
из океана.
- Чувствует, - буркнул первый. - Волнуется.
- А ты не волнуешься? - спросил партнер. В порт входили китобойцы, такие
маленькие рядом с океанскими сухогрузами. Носы кораблей были горделиво
задраны, там, на высоких площадках, торчали гарпунные пушки, а у пушек
стояли гарпунеры.
Передняя пушка блеснула белым и розовым, и глухой удар долетел на Садовую
горку. Китобойцы салютовали. Бух-бам!
- Акортэ! - закричал Славочка и сорвал с головы шляпу.
Шахматные старички встали и замерли. На меня они больше не обращали
внимания.
Я был сухопутным сибиряком в мире клешей и золотистых шевронов, я
понимал, что этот город достоин уважения и любви, и я хотел любить его, но
еще не мог...
Я медленно пошел вниз по улице адмирала Крузенштерна, вниз к заливу. Это
была единственная улица в городе, которую я успел изучить как следует.
Гранитная лестница со стертыми ступеньками, фонтан с амурчиками - средний,
упитанный амурчик серьезным выражением лица напоминал майора Помилуйко; еще
ниже, после блочных домов, площадь, где стоял памятник князю Мирославу,
величавому и немного грустному человеку в шишаке. Князь Мирослав,
прорубившись сквозь лесную чащобу к Балтийскому морю, сумел заложить город,
но не смог отстоять его от ордена.
Пришельцев вышибли другие князья, но орден, меняя обличье, меняя гербы,
штандарты, геральдические знаки, выпушки, петлички, много раз приходил сюда.
Жег наше, строил свое... Последний раз орден пришел под знаком свастики.
За мостом, у Памятника гвардейцам, трепетал на ветру язычок Вечного огня,
а дальше, заслоняя залив, темнела громада форта, выстроенного во время
очередного нашествия, - до сих пор за ним сохранилось нелепое наименование
Кайзеровского. Он был вместителен и мрачен, как склеп, сооруженный в расчете
на целое государство; у каменных разбитых стен плескалась вода, покрытая
ряской, а зубчатые башни нависали над улицей, как мифические чудища. Из
выбоин тянулись тонкие белые стволы березок. Они словно брали приступом
отвесные стены.
Потом передо мной открылся порт. У причалов покачивались и скрипели суда.
Пахло рыбой, мазутом, сырой древесиной. Мигали круглые глазки иллюминаторов.
Ветер дышал близким морем. Из тонких камбузных труб сочился дымок, кое-где
над палубами трепыхалось белье. Это был мир уютного кочевья.
А хорошо бы и в самом деле быть матросом, подумал я. Не липовым матросом,
который только играет роль, а настоящим, и жить в этом мире и больше нигде.
Драить палубу, грузить целлюлозу, стоять вахту. Славно, спокойно...
`Онега`, моя `Онега`, стояла как обычно у восьмого причала, вдали от
прожекторной башни, в сумрачном портовом уголке. Белый борт смутно отражал
далекие огни.
Скоро мне предстояло расстаться со своим временным плавучим домом.
Скучное, даже немного ненужное задание, которое я выполнял, подходило к
самому концу.
Никто не мог предугадать в эту минуту, что тихий вечер обернется
трагедией. Чуть позже мне пришлось восстанавливать в памяти все события,
предшествовавшие неожиданной развязке, но то - позже, а в эту минуту я
подходил к `Онеге` ставшим уже привычным маршрутом. Откуда мне было знать о
резиденте Лишайникове и его связном по кличке Сильвер, который умел делать
все, что должен делать классный разведчик, и .обращался со скорострельным
`карманным` автоматом типа `стэн` с такой же легкостью, с какой обращаются с
суповой ложкой?
Был тихий, уютный вечер; горели огни; девчонки стекались к парку, где
крутились гигантские колеса; китобойные суда только что вернулись из
гремящего океана; пенсионеры играли в шахматы, а на кирпичной, выщербленной
стене Кайзеровского форта трепетали березки...
Десять дней назад в жаркий полдень я впервые пришел на пирс, где стояла
`Онега`, чтобы начать новую, матросскую жизнь.
Очень трудно вживаться в новый город. Может быть, это так же трудно, как
осваивать иную планету... Я думал, что всю жизнь проживу в Сибири, под ее
небом, таким высоким в осенние дни, когда солнце плавит иней на траве, а над
Байкалом стоят клубы пара, сквозь которые изредка проглядывает темная вода,
и сопки так четко вырисовываются на голубом небе, что, кажется, рукой можно
достать до любой вершинки.
Я думал, Ленка будет со мною. Навсегда. Она должна была приехать ко мне
из Колодина, но не приехала. Прислала письмо. Я запомнил его наизусть:
`Паша, я люблю тебя. Это еще в школе началось и, наверное, так и
останется со мной. Но я не приеду. Вчера Жарков разбился на мотоцикле. Я
рассказала ему обо всем, а вечером он разбился, пьяный. Всю ночь просидела у
его постели в больнице. Он сказал, что не сможет жить без меня, я знаю, что
это правда. В сущности, он очень слабый человек. Я не могу просто так
перешагнуть через него и выбросить из жизни за ненадобностью. Для того чтобы
быть счастливой, мне надо стать жестокой. Наверно, я очень патриархальная,
как весь наш Колодин. Не могу. Буду мучиться и тебя мучить. Прости`.
Вот какое я получил письмо. Я даже обрадовался, когда Комолов, узнав о
моих неладах с майором Помилуйко, сказал: `Уезжай, Паша. Ты поработал здесь
достаточно. Надо расширить горизонт`. И вот в жаркий полдень я подходил к
`Онеге`, размышляя о том, как это трудно - уехать от родных мест.
`Онега` оказалась маленьким теплоходом, вовсе не предназначенным для
романтических поединков с морской стихией. Это судно принадлежало к
`озерному типу` и совершало плавания в Западную Европу частью по каналам и
рекам, частью в тихую погоду по заливу.
Первым человеком, которого я встретил в тот день на теплоходе, был Валера
Петровский... На носу судна, свесив голые ноги, сидел здоровенный матрос в
тельняшке, джинсах и еще в очках с толстыми цилиндрическими стеклами.
Парень читал книгу, Я прошел под гигантскими, огрубевшими подошвами его
босых ног и прочитал название книги: `Богословско-политический трактат`,
Бенедикт Спиноза. `Если матрос занят Спинозой, что же тогда читает капитан?
- подумал я. - Может, это образцово-показательное судно, борющееся за звание
самого начитанного?` Во всяком случае, о показухе не могло быть и речи: если
человек читает философскую книгу на таком солнце, значит, это ему
по-настоящему интересно.
- Привет! - сказал я.
Он отставил книгу и улыбнулся. У него была хорошая улыбка. Даже два
увеличительных стекла, сквозь которые глядели на меня неестественно крупные
зрачки, не могли испортить первого впечатления.
- Интересная книга? - спросил я.
- Мм... - ответил он. - Трудно дается. Уровень образования не позволяет
дойти до всего.
- А я к вам назначен. Матросом.
Парень соскочил с борта, плотно приземлившись на бетон. Его крепкая,
спортивная фигура странным образом не вязалась с крупнокалиберными очками,
которые уместнее были бы на носу архивариуса, растерявшего зрение в книжных
закоулках. Лицо матроса, в мелких-мелких точечках, пересекали два светлых
шрама - следы пластической операции.
Парень перехватил мой взгляд и тут же, чтобы избавить себя от расспросов
в будущем, пояснил:
- Гранату немецкую разряжал. В детстве. Осталось кое-что... - и протянул
широкую увесистую ладонь. - Валера Петровский.
- А я Павел Чернов.
Мы поднялись по узкому дощатому трапу, который елозил от беспрестанной
качки и грозил вот-вот сорваться с борта. Надо привыкать и к морской жизни,
подумал я. Майор Комолов, который любил математически точные определения,
говорил: `Сотрудник угрозыска должен знать все плюс единица`. Что ж...
- Осторожнее! - предупредил Валера, и в ту же секунду я стукнулся лбом о
металлический выступ. Конечно, это было только начало новой науки. Всего
лишь гонг.
- Сперва бывает, - утешил матрос. - Но у нас служить нетрудно. Берег
всегда видим. У нас вообще порядок не такой, как на больших морских судах.
Сам поймешь. Живем по-домашнему, одной семьей. В общем, считай, речники!
Мы прошли на корму, где была жилая надстройка и капитанская рубка.
Петровский толкнул дверь с табличкой `Матросы`. Каюта была чистенькая,
похожая на купе в добротном спальном вагоне: много полированного дерева и
никеля. Две койки - одна над другой - были убраны в стену.
- Здесь и будешь, со мной.
- Команда большая? - спросил я.
- Да нет! Вот с этой стороны, - Валера показал на стенку, - Маврухин и
Прошкус, матросы. Прошкуса мы Боцманом зовем. Очень старательный. А с этой -
каюта механика Ложко. Дальше поммех Крученых. Над нами сам Кэп. Иван
Захарович, то есть. И еще в носовом кубрике матрос Ленчик. И вся команда!
Маврухин, повторил я про себя. Маврухин справа от нас, за стенкой. Тот
самый, о котором говорил Шиковец. Провоз нейлоновых рубашек. Конечно,
угрозыск не должен был бы заниматься контрабандным провозом нейлона, но
Маврухин связан с двумя уголовными типами, которые помогали ему распродавать
товар. Эти типы интересовали капитана милиции Шиковца больше, чем сам
Маврухин.
-Сначала трудно придется, - сказал Валера. Его добродушный рот был
растянут в улыбке, очки сияли. - Мне тоже пришлось трудно. Меня вообще не
брали из-за очков. До министра дошел, пробился. Повезло!
- Ты, наверно, из тех, кто не унывает.
- Всегда в тяжелые минуты вспоминаю одно изречение, - сказал матрос. -
`Что является причиной нашей печали? Ведь не само обстоятельство, а только
наше представление о нем!` Да? А изменить представление - в нашей власти!
- Кто это сказал? - спросил я.
- Марк Аврелий, - ответил Валера. - Вообще интереснейшая личность.
Император, кстати. Но умный.
- Ты любишь серьезные книги?
- Да нет, - ответил он, немного смутившись. - Просто решил повышать свое
образование именно таким образом. Чтением философов. Все выдающиеся
изречения стараюсь осмыслить. У меня специальная тетрадь.
- И так все свободное время? А гости на `Онеге` бывают?
- Да не особенно... Правда, Карен с Машуткой приходят часто. Родственницы
Кэпа. Их три сестры. Старшая, Ирина, замужем за нашим Иваном Захаровичем...
Они цыганки. Кочевали с табором когда-то в детстве. А теперь... Ирина -
врач, плавает на `базе`. Машутка очень славная. Она встречается с механиком
Васей Ложко.
Валера неожиданно помрачнел.
- Ну ладно, отдыхай, скоро придет Кэп. - И он уткнулся в книгу.
- Смотри, - сказал я этому славному, добродушному парню, так не похожему
на матроса. - Не переусердствуй с философами. Сказано ведь: не будьте более
мудрыми, чем следует, но будьте мудрыми в меру.
- Кто это сказал? -торопливо спросил Валера Петровский и достал блокнот в
мятой коленкоровой обложке.
- Апостол Павел. Мой тезка.
- Я запишу с твоих слов. Этого Павла в нашей библиотеке не достать...
Через полчаса, когда пришел Кэп, я представился ему по всей форме. Так
началась моя матросская жизнь.
С тех пор прошло десять дней...
2
Был вечер, горели огни, и белый борт теплохода слегка покачивался на
поднятой буксиром волне. Я ступил на трап спокойно, как ступают на крыльцо
собственного дома. В рубке `Онеги` торчала круглая голова Ленчика - он
сегодня был вахтенным и коротал скучные часы на мягком кожаном диване. Из
капитанской каюты долетали девичьи голоса, как мне показалось, нарочито
громкие. Карен и Машутка снова пришли в гости к Ивану Захаровичу - к Кэпу,
как все звали его запросто...
Вовсе не родственные чувства привели сегодня сестер на `Онегу`. Машутка
была влюблена в механика, вот она и взяла Карен в качестве прикрытия.
Последние дни Машутка и Вася Ложко были в ссоре.
Я уже подошел к каюте, когда услышал дробный стук каблучков по железной
палубе.
- Подождите, - сказала Карен.
Она присела на леер. Карен была ловкой, худощавой, подвижной и гибкой, и
каждое движение выдавало в ней цыганку.
- Машутка притворяется, что ей безразлично, - сказала она. - Но все-таки
- почему этот Ложко разыгрывает Чайльд-Гарольда?
- Он не Чайльд-Гарольд, - ответил я. - А просто современный паренек и
обожает джаз или делает вид, что обожает...
Из каюты механика доносились резкие синкопы, изредка перемежаемые кашлем.
Ложко в гордом одиночестве вертел настройку своего приемничка. Он тоже
старался показать, что его не интересует Машутка.
На каком-то буксире зажгли прожектор, и дальний луч вдруг мягко осветил
лицо Карен - ее тонкий, с небольшой горбинкой нос и темные, с настойчивым
блеском глаза. Ситцевое платье подчеркивало угловатость и остроту прямых
плеч.
Легкий, нежный запах духов `Изумруд` пробивался сквозь нефтяные
испарения.
- Уж эти мне влюбленные, - сказала Карен. - То целуются, то ссорятся. Все
с норовом, ничего не поймешь. Ух, этот мне механик. Ненавижу просто. . -
Давайте утопим Васю, - предложил я.
Она. вздрогнула и скрестила руки, обхватив худенькие плечи и как бы
запахивая несуществующую шаль. За элеватором загудела сирена. Звук был, как
всегда, неприятный.
- Не надо так шутить, - сказала Карен. - У меня плохие предчувствия.
- Какие предчувствия?
- Не знаю. Только я чего-то боюсь.
Над фортом взлетела ракета - приветствовали китобойцев. Я увидел на миг
зубчатые башни и над ними зеленые легкие дымки берез.
- Да полно. Такой праздничный вечер.
- Ну вас, - сказала вдруг Карен. - У Кэпа хоть есть гитара. Пойдемте.
- Не могу.
- Скучный вы народ. Наверно, и плясать не умеете.
- Позвать механика?
- Не надо. Пусть сами разбираются. Она легко взбежала наверх - только
ветром пахнуло. Зазвучала гитара. `Три сестры, три цыганки, чудно! - Я
улыбнулся темноте. - Три сестры, как диковинные ростки в лесу`.
Валера Петровский был окружен темными пластмассовыми бачками. В каюте
гудел вентилятор, играя кинопленками.
- Готово, - сказал Валера, потягиваясь. - Смонтировал, как обещал. Фильм
- люкс.
Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже
хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней
`загранки`, точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.
Пока Валера регулировал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся
из-за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?
Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала как раз над
головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.
Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник
находится рядом с моим ухом. Кто-то постучал в каюту механика, и Вася,
покашливая, недовольно сказал: `Я занят`. Месть поссорившихся влюбленных
принимает иной раз самые нелепые формы.
- Начинаем, - сказал Валера. - Первая серия `Странствий `Онеги`, оператор
Петровский.
На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос
`Онеги`.
- Снимал с лодки, - пояснил мой друг. - Обратите внимание, чайки над
гаванью. А это сутолока большого города.
Я увидел мелькающие у тротуара `фольксвагены`, `мерседесы`, `оппели`,
бойких пешеходов, витрины, полисмена в каске, ратушу и рекламу баварского
пива. В эту минуту механик поймал какую-то из бесчисленных мелодий
`ча-ча-ча`, и ритм чужого города получил звуковое воплощение.
- Музыка Васи Ложко, - провозгласил Валера. - А вот и туристы.
Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с `Онеги`
заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые
оркестранты. Группу возглавлял Кэп.
- Это вы так в каждом рейсе? - спросил я. - Молодцы! А где же Маврухин?
- Он оставался на судне вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.
Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за
нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка,
из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.
В эту минуту механик оставил свое `ча-ча-ча` и, повернув верньер,
наткнулся на изящную и тонкую музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и
чистота семнадцатого века.
Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий,
мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок,
прозрачно прозвучал клавесин. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта,
но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая
не вязалась со светским танцем. `Еt ехultаvit`, - различил я два латинских
слова, выплывшие из арии.
Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик
совершил новый бросок в эфир, и менуэт сменился лошадиным ржанием.
- Фрау Кранц повезло, - сказал я. - Ее выход механик озвучил блестяще.
На экране возникли развалины какого-то дома, потом готический собор.
Мелькнул Маврухин. Достанется тебе на открытом процессе, подумал я, глядя на
бледное суетливое личико. Торгаш. За стенкой `битлзы` ударили ладошками, и
Маврухин вдруг заулыбался.
- Блестяще! - сказал Валера. - Молодец механик.
Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал.
Фрау Кранц стояла на втором плане, прислонившись к колонне, полная величия,
словно кариатида, поддерживающая здание мировой коммерции. Вот в чьи лапы ты
попал, Маврухин, нейлоновый бизнесменчик.
Впрочем, он давно ступил на этот путь - еще `шпажистом`. Был такой
промысел в первые послевоенные годы. `Шпажисты` - холодные мародеры. Они
бродили с железными прутьями-щупами и разыскивали в развалинах города всякое
добро. Фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще
тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие.
Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.
Проектор неожиданно моргнул и погас.
- Лампочка перегорела, - недовольно сказал Валера. - Пойду посмотрю, нет
ли где двадцативаттки.
Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми
угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что
лампочки он не нашел.
- Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? - спросил я.
- Нет, - буркнул Валера, складывая проектор.
Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что
вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все-таки я пожалел,
что не отправился за матросом в город.
Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него
подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал
и отупело смотрел на свой приемничек.
Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной проспект, на
гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.
Часть акватории, где стояла `Онега` была плохо освещена, поблизости еще
сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к
перестройке, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных
коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами.
Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик.
Платье ее белело над моей головой.
- Паша, вы не видели Машутку? - спросила она. - Нет? Ну, так и есть! Пока
я спускалась в холодильник, она упорхнула. Бедная девочка, расстроилась
из-за этой нелепой ссоры.
Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки. Скрип уключин
уже смолк.
- Боюсь, что она уплыла, Карен.
Возле элеваторов, где встречали китобойцев, взлетели, перечеркивая
наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.
- Наверно, уплыла туда, где весело.
- Поеду за ней, - сказала Карен и сбежала с мостика.
Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая
лодка `Метеор`. Механик немало повозился с этим суденышком, приклепывая
подводные крылья и устанавливая мощный мотор.
- Попадет вам от друга Васи, - сказал я.
- Ну его, вашего механика, - ответила Карен. - Он ее, видите, взревновал.
Отелло чертов, вот он кто!
Она отпустила тормоз лебедки, и шлюпка плюхнула в воду. Мотор дал
оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.
Механик выскочил из каюты.
- Кто угнал `Метеор`?
На палубу легли полосы света - это Боцман Стасик Прошкус включил плафоны
под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода,
а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня
всегда был испуганно-озабоченный вид.
- Купался! - насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и
спокойный, словно котик-секач на лежбище. - А лодки увели. Ответишь за
имущество.
Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя
обязанности корабельного завхоза и кока и бдительно следил за порядком на
`Онеге`, за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер
придирчивой и хлопотливой старухи няни.
- Я душ ремонтировал, - сказал Боцман, оправдываясь. Все замечания
товарищей он принимал всерьез.
- Ладно, - снисходительно сказал Ленчик. - Лодки взяли Карен и Машутка.
Прокатятся и вернутся.
Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса, были два
лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел
молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на голове была фуражка.
Без фуражки во всю ширь открывалась лысина, окаймленная двумя строчками
уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не двадцать
пять, а все пятьдесят, и он из `Кэпа` превращался в `Ивана Захаровича`. На
самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят, а тридцать восемь -
почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.
Сейчас, без фуражки, он был `нашим Иваном Захаровичем` и голос его звучал
с некоторой отеческой хрипотцой.
- Бузим? - спросил он. - Кстати, где Маврухин?
Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в
тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у
шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и я близ красной
доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный
`выход`, высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он
был `при галстуке`, а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после
парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.

- Маврухин скоро будет, - сказал Ленчик. Снова послышался треск
моторчика. Дюралевый `Метеор`, попав в полоску света, заискрился, словно был
сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая
Машутка сидела рядом с сестрой.
- Разгулялись, - проворчал капитан. - Как придет Маврухин, немедленно ко
мне! - И ушел в каюту.
- А разве Маврухина еще нет? - спросила Машутка снизу. - Я же его видела.
- Где? - спросил я чересчур поспешно.
- Когда отвязывала лодку. Он шел к `Онеге`. Возле склада, где фонарь.
- Пойду посмотрю, где он там застрял, - сказал я как можно более
безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.
Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.
Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от
нашего теплохода темнела `Ладога`. Это старое судно, то ли поставленное на
консервацию, то ли предназначенное на слом, было безжизненно, как дом,
брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток
торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным куском жести - казалось,
будто на `Ладоге` скулит оставленная собака.
Ночью порт приобрел вдруг загадочные, фантастические очертания. Так
бывает в детстве, когда сумерки превращают пальто на вешалке в ожившую
фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится зловещим
глазом.
Пожалуй, `Ладога` была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин.
Но зачем ему прятаться?..
Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала
золотым `крабом`. По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина.
Когда полтора часа назад я подходил к `Онеге`, никакой фуражки здесь не
было.
Луч фонарика скользнул вниз и уткнулся в темную полоску воды, которая
отделяла бетонную стенку от борта `Ладоги`. На маслянистой поверхности воды
покачивалось, как поплавок, ярко-желтое резиновое кольцо. Последние дни
Маврухин вечно таскал с собой это кольцо. Он поигрывал им, сжимая и разжимая
пальцы: `разрабатывал` кисть, готовясь к соревнованиям по боксу.
- Хлопцы! - крикнул я, обрывая пуговицы. Боцман уже подбегал ко мне.
- Погоди, баграми нужно держать теплоход! - завопил он. - Не то раздавит
от волны!
Я прыгнул солдатиком в узкую щель между бортом `Ладоги` и пирсом. Затон
был глубок. Холодная тьма словно всосала меня. Перевернувшись в воде, я
ухватился за какие-то куски железа, лежавшие на захламленном дне затона.
Ни испугаться, ни толком осмыслить происшествие я не успел. Перед глазами
все еще покачивалось ярко-желтое кольцо, подобно восклицающему `о` на косой,
трагически черной полосе воды.
Я шарил по дну, но натыкался на ослизлые камни и консервные банки. Кровь,
сгущаясь, стучала в висках. Тьма начинала давить. Стукнувшись головой о
днище `Ладоги`, я вынырнул в свободном пространстве. Надо мной отвесно
поднимались две стенки: бетонная и железная - борт `Ладоги`. Вверху Валера и
Боцман багром отталкивали судно, не давая ему приблизиться к пирсу и
придавить меня. На `Онеге` включили прожектор.
- Обвяжись канатом! - крикнул Кэп, показывая над пирсом сверкающее темя.
Тотчас на меня упал капроновый трос.
Я нырнул во второй раз. Густая, пахнущая соляркой вода забивала ноздри. Я
шарил по дну, царапая ладони, и все глубже уходил под `Ладогу`.
Любой здоровый человек может довольно долго пробыть под водой, но испуг
заставляет неопытного ныряльщика раньше времени выскочить на поверхность. К
счастью, я проходил курс обучения у аквалангистов. Уроки пригодились.
Я считал в уме секунды, зная, что до `шестидесяти` опасаться нечего. На
счете `сорок пять` в руки попался трухлявый топляк, покрытый слизью. У меня
хватило сил оттолкнуть бревно и продвинуться еще дальше от пирса. Голова уже
была наполнена острым звоном, но я заставил себя продвинуться еще метра на
полтора. Счет подошел к критической цифре, губы сами собой разжимались,
заглатывая воду.
И тут пальцы наткнулись на то, что не могло быть ни бревном-топляком, ни
брошенной бухтой каната, ни цементным мешком, сорвавшимся при погрузке. Оно
не было ни твердым ни мягким, ни теплым, ни холодным, оно не было похоже ни
на один знакомый мне предмет. От толчка оно отодвинулось в сторону, но,
сохраняя непонятную силу сопротивления, вернулось и снова коснулось пальцев.
Если вам приходилось вытаскивать утопленников ночью с глубины семи
метров, вы поймете мое состояние. Описать это трудно.
Голова, казалось, была готова разлететься на части от тугого звона. И все
же инстинкт подсказал мне, что это было. Я ухватился пальцами за одежду и
сделал попытку приподнять тело, однако не смог. Что-то держало утопленника.
Это и была последняя более или менее четкая мысль.
Меня вытащилиг вместе с Маврухиным и с куском ржавой арматуры, который
вцепился в одежду матроса. Я сразу же пришел в себя, но Маврухина спасти не
удалось.
3
- Команде мы сообщили, что это несчастный случай, - сказал Шиковец. - Был
пьян, свалился. Вы так же решили вначале?
Я пожал плечами. Вряд ли приходилось раздумывать в ту минуту, когда я
увидел фуражку под бортом `Ладоги`. Но все же...
- Нет, я не думал, что это несчастный случай. Маврухин был человек
ловкий. С достаточным опытом матросской службы. Да и пил с умом. Чего бы он
свалился с пирса?

О предчувствиях и неясной тревоге я ничего не сказал. Происшедшее все еще
продолжало угнетать меня.
- Были у него на теплоходе враги?
- Нет. Его недолюбливали. Только и всего. Это больше походило на допрос,
чем на разговор со `своим`. Капитан милиции был раздражен. Он полагал, что я
смогу сообщить какие-либо важные подробности, касающиеся гибели Маврухина.
Но увы...
Мы сидели в тесной комнате с маленьким окном, завешенным тюлем, с
банальными вышивками на стенах и пышно взбитой узкой кроватью. Разумеется,
выполняя задание, я не мог встречаться с капитаном в управлении, поэтому он
назначил мне свидание в квартире, где жил один из его знакомых.
- Экспертиза показала небольшое количество частиц кремния только в
легких, - сказал Шиковец, вертя в пальцах незажженную сигарету. - Вы
понимаете?
Я кивнул. Простейшее анатомическое исследование может быстро установить,
захлебнулся ли человек или же попал в воду уже в бессознательном состоянии,
когда легкие не работали или почти не работали. Дело в том, что в воде
содержится планктон. А планктон в значительной мере состоит из
микроорганизмов, клетки которых покрыты кремниевой оболочкой. Если человек
захлебывается, планктон с каждым вдохом проникает из легких в кровь, сердце,
мозг. И потом там находят характерные частицы кремния.
- Маврухин получил очень сильный удар в правый висок. Он почти не дышал,
когда упал в воду, - продолжал капитан. - Был трезв. Эксперты исключают, что
он мог удариться сам о пирс или о борт. Его убили.
- Кто, зачем?
- Я полагал, что вы разъясните, - хмуро сказал Шиковец. - Ведь в это
время вы находились в тридцати метрах от `Ладоги`. Я понимаю, вы не должны
были все время следить за Маврухиным. Тем более ничто не внушало опасений за
его жизнь. Но все-таки жаль, что вы можете помочь следствию не больше, чем
любой из экипажа `Онеги`.
Он поднес ко рту незажженную сигарету и тут же подчеркнуто медленным
движением опустил ее. Он был человеком строгих правил и не курил в чужой
комнате без разрешения хозяев.
- Плохо начинаете, - сказал он.
Мне не хотелось оправдываться. К чему? Убит человек. И я несу
ответственность - таков уж смысл профессии. Наши личные отношения с Шиковцом
не должны иметь никакого значения на фоне этой трагедии.
- Чем ударили, неизвестно, - сказал капитан. - Возможно, железным прутом
или трубой. Забросить орудие в затон нетрудно. Разве найдешь среди хлама?
Никаких следов преступника не обнаружено. Мы сразу же осмотрели `Ладогу`,
ваше судно, весь порт.
- Значит, опытный.
Капитан искоса взглянул на меня.
- Вы наблюдательны... Как и сообщалось в письме.
Ох, не клеилось у меня с Шиковцом. Это началось еще в день приезда.
Оказалось, что подполковник Ерохин, приятель Комолова, к которому у меня
было письмо от бывшего шефа, уехал из города. Пришлось вручить письмо
капитану. Наверно, Комолов слишком уж расхваливал меня, и Шиковцу это не
понравилось. Он принял меня за `любимчика`.
- Вначале мы решили, что преступник прятался на `Ладоге`, - продолжал
Шиковец. - Но там всюду разлит мазут. Убийца оставил бы четкие следы, сойдя
с судна. А их нет.
Он откинулся на спинку стула, тонкий, сухой,, с неулыбчивым и
напряженно-спокойным лицом. Все в нем отличалось сухостью и внутренней
напряженкостью - длинные кисти рук, прямые губы, даже лоб с тремя
вертикальными морщинами, похожими на восклицательные знаки. Чувствовалось,
что при всех обстоятельствах капитан милиции соблюдает подчеркнутую
выдержку. Есть люди, которые умеют быть настолько хладнокровными, что
остальные в их присутствии начинают ощущать беспокойство.
- Мы проверили всех `дружков` Маврухина, - сказал Шиковец. - Это нетрудно
- компания всегда была на виду, ведь порт у нас чистый. Так вот, никто из
них не причастен к убийству. Какие характерные детали преступления бросаются
в глаза прежде всего? - спросил он тоном экзаменатора.
Я не понял, что он хотел проверить - свою гипотезу или мои способности.
- Мало этих деталей, - сказал я. - Во-первых, фуражка. Она осталась на
видном месте, хотя преступник мог сбросить ее в воду, и тогда мы начали бы
поиски только на рассвете. Зачем он оставил фуражку? Быть может, хотел,
чтобы поиски начались намного раньше.
- Что ж, верно, - хмыкнул капитан. - А если он просто не заметил фуражки?
- Но мы исходим из того, что убийца опытен и предусмотрителен. Вторая
деталь: Маврухин знал преступника и не боялся его. Он не ожидал удара. Никто
не слыхал крика, схватки не было. А Маврухин - сильный парень, боксер.
Значит, он не опасался за свою жизнь и не принимал никаких мер
предосторожности.
- Что ж, - еще раз хмыкнул Шиковец. - Правильно. Все? Не многим мы
располагаем!.. Но главное, можно считать, нам уже известно: преступник
скрывался на `Онеге`.
- Почему на `Онеге`? - спросил я, чувствуя, как лицо невольно принимает
самое глупое выражение.
- Посмотрите на схему этого района порта, -
сказал Шиковец.
Он взял чистый лист бумаги и начертил прямую линию.
- Это пирс. У восьмого причала стоит `Онега`, Немного дальше `Ладога`.
Вот вход в порт. Сразу же охраняемый склад. Сторож Осенько видел, как
Маврухин прошел по направлению к теплоходам. Если бы кто-либо проник в порт
несколько раньше или в то же время, вслед за Маврухиным, сторож обязательно
заметил бы постороннего. Здесь освещенный участок. К тому же с наступлением
сумерек Осенько спустил с привязи собаку, а она признает только `своих`...
Я кивнул. Со свирепым нравом овчарки Джильды мне уже пришлось
познакомиться...
- Со стороны Южного склада также никто не мог пробраться незамеченным.
Там освещаемая лампами трехметровая бетонная ограда. Южный склад принадлежит
водочному заводу, стало быть, сторожат... Остается еще один путь - по воде.
Вплавь или на лодке. К счастью, весь вечер шкипер с лихтера 17 выбирал
переметы недалеко от `Ладоги`. Он не видел и не слышал, чтобы кто-либо
подплывал к пирсу. Только две лодки отчалили от `Онеги`, а затем вернулись.
- Это сестры Забелины.
- Знаю.
Хоть мне и не по душе были сухость и педантизм капитана милиции, я не мог
не признать, что он толковый работник и видит яснее, дальше, чем я.
- Стало быть, убийца не мог в тот вечер проникнуть в порт. Он мог,
правда, запрятаться заранее. Где? `Ладога` исключается. Значит, `Онега`.
Возможно, посторонний...
- Исключено. Постороннего сразу бы заметили.
- Значит, он свой. У тебя есть какие-либо подозрения? .
- Никаких.
Он в упор посмотрел на меня серыми спокойными глазами: `Что ж ты,
хваленый сыщик?`
С Шиковцом мы расстались через полчаса. Прошел короткий дождь, и воздух
был насыщен свежестью мокрой зелени. Невидимые в сумерках растения кричали о
себе из-за палисадников. Волна неповторимых и несмешивающихся ароматов
наполняла улицу. Густо и терпко пахла смородина, нежно и мягко - липа,
дурманом отдавала бузина, и даже грубый, сухой голос крапивы был различим в
этом немом хоре.
В такой вечер хочется быть счастливым и праздным...
Я поскорее покинул колдовскую улицу и вышел на проспект, где гремели
трамваи. Дождавшись своего вагона, забрался в тамбур, в самый угол.
Шиковец довольно холодно расстался со мной. На прощанье он вручил
фотокарточку молодого человека с прической `под битлзов` и попросил
проследить, не вынырнет ли этот мальчик где-нибудь в портовых закоулках.
Просьба предоставляла мне возможность деликатно отстраниться от трудного
дела Маврухина под предлогом нового задания. Но, как мне показалось, капитан
просто испытывал своего нового подчиненного. Я украдкой развернул книжку,
где лежала фотография, и еще раз взглянул на парня. У него были
мечтательно-наглые глаза и надменно растянутый рот. Он старался казаться
хулиганистым и мог в равной степени быть знакомым и с `улицей` и с
библиотекой.
Этот парнишка бежал из Ленинграда предположительно в наш портовый город.
Его манили дальние странствия - такие, что требуют виз. Вероятно, начитался
книжек и решил, запрятавшись в сельдяной бочке, посетить коралловые атоллы.
А может быть, его, как и одного известного литературного героя, манил город
Рио-де-Жанейро, где все жители поголовно носят белые штаны.
Что ж, поймают и отправят к папе и маме - пусть отшлепают... Но беда была
в том, что парнишка с аквалангом, который был его личной собственностью,
прихватил с собой икону, которая принадлежала дяде и считалась ценным
произведением древнерусского искусства.
- Дурень! - сказал я и захлопнул книжку. Меня волновало только дело об
убийстве Маврухина. Только!
На площади Труда я соскочил с трамвая и пробрался сквозь коммунальные
дебри в свою комнату, которую снял еще по приезде. Сам капитан Шиковец
посоветовал мне найти `надежный уголок на отшибе`, и я в точности выполнил
указание, поселившись в комнатушке, которая находилась за ванной и туалетом,
на месте бывшей кладовой. Единственным багажом и мебелью, не считая
раскладушки, был большой чемодан, в нем - десяток книг, десяток пластинок,
две смены белья.
Я включил проигрыватель, поставил Четвертую Шумана и лег на раскладушку,
чтобы наконец-то собраться с мыслями. Знаменитый романс второй части -
солировал гобой - шел куда-то мимо меня, но странным образом помогал
сосредоточиться. Я подумал о матери Маврухина. Она прилетела тотчас же,
получив телеграмму, и увезла с собой тело - хотела похоронить сына на
родине... Сознание вины, хотя и смутной, мучило меня.
Итак, .Шиковец считает, что убийца находился на теплоходе `Онега`, и
вывод этот обоснованный...
Получилось как в банальном детективном романе, `задача с неизвестными в
замкнутом круге`.
Прежде всего я попытался установить, когда было совершено преступление...
Это могло произойти только в то время, когда я находился в каюте и смотрел
фильм. Примерно между половиной одиннадцатого и одиннадцатью. В эти полчаса
на `Онеге` находился весь экипаж, кроме Маврухина, и еще гости: Карен
Забелина и ее сестра Мария, она же Машутка. Алфавитный список лиц, не
имеющих абсолютного алиби, выглядел бы так:
1. Валера Петровский. Выходил из каюты и отсутствовал примерно в течение
четырех-пяти минут.
2. Карен. Никто не знает, действительно ли она была в кладовке, где стоит

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 116579
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1