В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
В СЛУЧАЕ БЕДЫ Назад
В СЛУЧАЕ БЕДЫ

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Жорж Сименон
В случае беды

Изд. `Копирайт`, 1997 г.
ОСR Палек, 1999 г.


Глава 1

Воскресенье, 4 ноября.
Всего часа два назад, после завтрака, я стоял у окна гостиной, куда мы
перешли пить кофе, и стоял достаточно близко, чтобы ощутить холодную
сырость, которой несло от стекол. Неожиданно за спиной у меня раздался голос
жены:
- Поедешь куда-нибудь вечером?
Но для меня в этих простых, банальных словах оказалось столько скрытого
значения, как если бы за каждым из них таились мысли, которые ни Вивиана, ни
я не осмеливались высказать. Я ответил не сразу, но не потому, что сам еще
не знал, как поступлю, а потому, что на мгновение словно заглянул в тот
чуточку страшноватый мир, который, в сущности, более реален, чем
повседневность, и создает впечатление, что перед вами раскрывается обратная
сторона жизни.
Помолчав, я в конце концов выдавил:
- Сегодня - нет.
Жена знает, что у меня нет причин идти куда бы то ни было. Она угадала
это, как и все остальное; кроме того, она, вероятно, располагает информацией
о моих похождениях. Я не сержусь на нее за это, как и она не сердится на то,
что я себе позволяю.
В ту минуту, когда она задала мне вопрос, я сквозь завесу дождя, льющего
уже трое суток, - с самого Дня поминовения, если быть точным, - следил за
клошаром, который расхаживал под мостом Мари, для согрева хлопая себе по
бокам. Больше всего меня интересовала темная куча тряпья у каменной стенки:
я спрашивал себя, в самом деле она шевелится или так только кажется из-за
дрожания воздуха и движения воды.
Да, куча шевелилась, в чем я и убедился позднее, когда из-под лохмотьев
высунулись сперва рука, а потом и опухшее женское лицо в обрамлении
нечесаных волос. Мужчина прервал хождение, повернулся к подруге, о чемто с
ней перемолвился, а затем, пока она поднималась и усаживалась, достал
припрятанную между камнями наполовину опорожненную бутылку, протянул ей, и
она отпила прямо из горлышка.
В течение десяти лет, что мы живем на Анжуйской набережной острова
Сен-Луи, я не раз наблюдал за клошарами. Видел всяких, в том числе женщин,
но таких, что ведут себя как супружеская пара, - впервые. Почему это
затронуло меня, наведя на мысль о самце и самке, скорчившихся в своей лесной
берлоге?
Кое-кто, говоря обо мне и Вивиане, намекает на пару хищников; мне это не
раз повторяли и, уж конечно, обязательно подчеркивали, что у диких животных
самка всегда свирепей самца.
Прежде чем повернуться и подойти к подносу, на котором нам подали кофе, я
успел заметить еще одну фигуру - высоченного краснолицего мужчину, который
вылез из люка пришвартованной против нашего дома баржи. Накинув на голову
черный дождевик, без которого немыслимо было пускаться в насквозь промокший
мир, и держа в обеих руках по пустой литровой бутылке, мужчина спустился с
судна на берег по скользкой доске, заменявшей сходни. Он, два клошара да еще
желтоватая собака, прижавшаяся к почернелому дереву, - вот и все живое, что
можно было сейчас обнаружить на фоне пейзажа.
- В кабинет спустишься? - полюбопытствовала моя жена, когда я стоя пил
свою чашку кофе.
Я ответил `да`. Мне всегда были ненавистны воскресенья, особенно
парижские, от которых я прихожу в состояние, близкое к панике. Меня тошнит
от перспективы торчания под зонтиком в очереди в кино или, к примеру,
прогулки по Елисейским полям, Тюильри и даже поездки по дороге на Фонтенбло
в бесконечном потоке машин.
Прошлой ночью мы вернулись поздно. После генеральной репетиции в театре
Мишодьер поужинали у `Максима` и закончили около трех утра в подвальном баре
поблизости от Рон-Пуэн, где собираются актеры и киношники.
Недосып я теперь переношу хуже, чем несколько лет назад. А вот Вивиану,
по-моему, никакая усталость не берет.
Сколько мы еще просидели в гостиной, не сказав друг другу ни слова?
Думаю, самое меньшее пять минут, а пять минут такого молчания - это долго. Я
как можно реже смотрел на жену. Вот уже много недель избегаю заглядывать ей
в лицо и всячески сокращаю наши тета-тет. Может быть, ей хочется выйти на
разговор? Мне уже казалось, что так оно и будет, когда я повернулся к ней
боком; она раскрыла рот, поколебалась, но вместо тех слов, которые ей
хотелось сказать, произнесла:
- Я буду у Корины. Если к вечеру передумаешь, можешь завернуть туда за
мной.
Корина де Ланжель - наша приятельница, которая умеет заставить говорить о
ней и у которой на улице Сен-Доминик один из самых красивых особняков
Парижа. У нее бывают оригинальные идеи, в частности ей пришла мысль завести
открытый дом по воскресным дням.
- Нельзя же считать, что все до одного ездят на скачки, да и жены редко
сопровождают мужей на охоту, - поясняет она. - Почему человек должен скучать
лишь оттого, что сегодня воскресенье?
Я покружил по гостиной и в конце концов буркнул:
- До скорого.
Затем прошел по коридору и перешагнул порог кабинета. Попадая туда через
галерею, я уже долгие годы испытываю странное чувство. Инициатива тут
принадлежала Вивиане. Когда квартира под нами пошла на продажу, жена
посоветовала мне купить ее и оборудовать в ней свою контору: нам уже
становилось тесно, особенно когда приходилось устраивать приемы. В одной из
наших старых комнат, самой большой, сняли пол и перекрытия, заменив их
галереей на высоте верхнего этажа.
Получилось очень высокое помещение с двумя рядами окон - и внизу, и
наверху, заставленное по стенам книгами и смахивающее на публичную
библиотеку, так что я лишь со временем привык в ней работать и принимать
клиентов.
Тем не менее в другой нашей старой комнате я облюбовал для себя более
интимный уголок, где готовлю свои речи и где стоит кожаный диван, на котором
можно вздремнуть, не раздеваясь.
Так я сделал и сегодня. Действительно ли я спал? Не уверен. В полутьме,
закрыв глаза, я, сдается, не переставал слышать, как бежит по трубе вода с
крыши. Вивиана тоже, по-моему, отдохнула в обитом красным шелком будуаре,
который она устроила себе рядом с нашей спальней.
Сейчас начало пятого. Жена, должно быть, кончает одеваться и, видимо,
зайдет поцеловать меня перед тем, как отправиться к Корине.
Я вижу, что у меня мешки под глазами. Я давно уже неважно выгляжу, и
лекарства, прописанные доктором Пемалем, нисколько не помогают. Тем не менее
я добросовестно глотаю капли и таблетки, пузырьки с которыми маленьким
арсеналом стоят перед моим столовым прибором.
Я всегда отличался большими глазами и головой такой крупной, что в целом
Париже найдется всего дватри магазина, где бывают шляпы моего размера. В
школе меня сравнивали с жабой.
Иногда надо мной раздается треск, потому что в сырую погоду дерево
галереи разбухает, и всякий раз словно застигнутый на чем-то
предосудительном, я вскидываю голову, ожидая увидеть спускающуюся Вивиану.
Я никогда ничего от нее не скрывал, но эту тетрадь все-таки спрячу под
ключ в ренессанском шкафу, что стоит у меня в логове. Прежде чем приступить
к записям, я проверил, не потерялся ли ключ, которым никогда не
пользовались, и действует ли замок. Мне надо будет также подобрать место для
ключа - скажем, за определенными книгами библиотеки: он настолько огромен,
что не уместится в кармане.
Я, вытащил из ящика письменного стола бежевую папку из лионского картона
с печатным грифом, воспроизводящим мое имя и адрес:
Люсьен Гобийо, адвокат Парижского апелляционного суда.
Париж, Анжуйская набережная, 17-а.
Сотни таких вот досье, более или менее распираемых драмами моих
подопечных, наполняют металлическую картотеку, которую содержит в ажуре м-ль
Борденав, и я долго не решался вывести свое имя на том месте, где на
остальных папках фигурируют фамилии клиентов. В конце концов я с иронической
улыбкой начертал там всего одно слово `Я`.
В общем, я завожу досье на самого себя, и вполне возможно, что оно в один
прекрасный день пригодится. Несколько оробев, я медлил минут десять с
лишним, прежде чем написать первую фразу - меня подмывало начать, как в
завещании:
Я, нижеподписавшийся, в здравом уме и памяти...
Это ведь и похоже на завещание. Точнее, еще не знаю, на что это будет
похоже, и спрашиваю себя, не появятся ли на полях кабалистические знаки,
которыми я пользуюсь, общаясь с клиентами.
В самом деле мне свойственна привычка записывать, беседуя с ними, суть
того, что они выкладывают: правду, ложь, полуправду, полуложь, гиперболы и
фантазии, а закорючками, понятными только мне, я одновременно фиксирую свои
впечатления. Некоторые из этих закорючек походят на человечков или
бесформенные фигуры, - точно такими иные судьи исчерчивают свои блокноты во
время прений сторон.
Я пытаюсь смеяться над собой, не воспринимать себя трагично. Но разве это
уже не симптом того, что у меня появилась необходимость объясниться
письменно. С кем? Для чего? Представления не имею. В общем, в случае беды,
как выражаются милые люди, откладывающие деньги, чтобы не остаться ни с чем,
если дела пойдут плохо.
А могут ли они пойти по-другому? Даже в Вивиане я угадываю начисто ей
чуждое чувство, как две капли воды схожее с жалостью. Она ведь тоже не
знает, что ждет нас двоих. Тем не менее понимает: долго так длиться не
может, и что-то произойдет.
Подозревает это и Пемаль, лечащий меня уже пятнадцать лет: рецепты он - в
этом я уверен - выписывает мне без всякой убежденности в их пользе. Навещая
меня, напускает на себя этакую непринужденную веселость, которой умеет
маскироваться у постели тяжелобольного.
- Ну, что у нас сегодня не в порядке?
Да все. Ничто в отдельности и все разом. Тогда он принимается
разглагольствовать о моих сорока пяти годах и колоссальной работе, которую я
свернул и продолжаю сворачивать. Он шутит:
- Приходит; момент, когда самой мощной и совершенной машине и то
необходим небольшой ремонт.
Дошли ли до него разговоры об Иветте? Пемаль вращается в среде, отличной
от нашей, где просто не могут не знать подробностей моей частной жизни. Ему
же наверняка известны лишь кое-какие газетные отклики, истинный смысл
которых понятен - только посвященным.
К тому же речь идет не об одной Иветте. Отказывает, употребляя
собственное выражение доктора, вся машина, и началось это отнюдь не вчера,
не за несколько последних недель или месяцев.
Решусь ли я утверждать, что еще двадцать лет назад знал: это кончится
плохо? Нет, это значило бы преувеличивать, хотя и не больше, если бы я
уверял, будто это началось год назад с появлением Иветты.
Мне хочется...
Жена спустилась ко мне в норковой шубе поверх черного английского костюма
и под вуалеткой, придающей таинственность верхней части ее несколько
увядшего лица. Когда она подошла, до меня донесся аромат ее духов.
- Ну, заедешь за мной?
- Не знаю.
- Мы могли бы потом пообедать где-нибудь в городе.
- Я позвоню тебе к Корине.
Пока что мне хотелось одного: в полном одиночестве исходить потом в своем
углу.
Вивиана коснулась губами моего лба и легким шагом направилась к двери.
- До скорого!
Она не спросила, над чем я работаю. Убедившись, что она ушла, я встал и
прижался к оконному стеклу.
Чета клошаров по-прежнему торчит под мостом Мари. Теперь мужчина и
женщина сидят рядом, спиной к камням набережной, и смотрят на текущую под
арками реку. Издали не видно, двигаются ли у них губы, и невозможно решить,
говорят ли они, потеплей укрыв живот и ноги рваными одеялами. А если
говорят, то о чем?
Речник, вероятно, уже вернулся с потребным ему запасом вина; в каюте
угадывается красноватый огонек керосиновой лампы.
Дождь льет по-прежнему, и почти совсем стемнело.
Прежде чем снова начать писать, я набрал на телефонном диске номер в
квартире на улице Понтье, и мне становится нехорошо при мысли, что там
раздается звонок, а меня нет. Это ощущение внове для меня и похоже на
стеснение или спазм в груди, вынуждающий, подобно сердечнику, прижимать к
ней руку.
Телефон звонил долго, словно квартира была пуста, и я уже ждал, что вызов
вот-вот прекратится, как вдруг в трубке щелкнуло. Раздраженный заспанный
голос пробормотал:
- Ну, что там такое?
Я чуть было не отмолчался. Потом, не называя себя, спросил:
- Спала?
- А, это ты! Спала...
Мы помолчали. К чему спрашивать, что она делала вчера и в котором часу
вернулась?
- Ты не перебрала?
Чтобы взять трубку, ей пришлось вылезти из постели: аппарат у нее не в
спальне, а в гостиной. Спит она голой. Когда просыпается, у ее кожи
специфический ароматзапах женщины в смеси с никотином и алкоголем. Последнее
время она пьет особенно много, словно интуиция подсказывает и ей: что-то
готовится.
Я не осмелился спросить, там ли он. Зачем? Почему ему там не быть, если я
в известном смысле сам уступил место? Он, должно быть, прислушивается к
разговору, приподнявшись на локте, а другой рукой нащупывая сигареты в
полутьме спальни с задернутыми занавесями.
На ковре и креслах разбросана одежда, всюду где попало стоят рюмки и
бутылки, и как только я положу трубку, хозяйка полезет в холодильник за
пивом.
Сделав над собой усилие, она осведомляется, словно это ее и вправду
интересует:
- Работаешь?
И добавляет, доказывая мне тем самым, что занавеси не отдернуты:
- Все еще льет?
- Да.
Вот и все. Я раздумываю, что бы еще сказать; она, вероятно, занята тем
же. На ум мне приходит только смехотворное:
- Будь умницей.
Я представляю себе позу, в которой она сидит на ручке зеленого кресла, ее
грушевидные груди, худую, как у хилой девчонки, спину, темный треугольник
лобка, который, не знаю уж почему, всегда меня волнует.
- До завтра.
- Вот именно, до завтра.
Я возвращаюсь к окну, но за ним видны теперь только гирлянды фонарей
вдоль Сены, их отблески на воде и кое-где на черном фоне мокрых фасадов
прямоугольники чьих-то освещенных окон.
Я перечитываю абзац, который начал писать, когда меня прервала жена:
`Мне хочется...`
Не могу вспомнить, что у меня было в голове. Впрочем, мне кажется, что
если я намерен продолжать то, что уже именую своим досье, будет
благоразумней ничего, ни единой фразы не перечитывать.
`Мне хочется... `.
Ах да! Я, вероятно, собирался сказать: подойти к себе, как я подхожу к
своим клиентам. Во Дворце правосудия считают, что из меня получился бы самый
грозный следователь: мне удается вытягивать всю подноготную из наиболее
неподатливых.
Приемы мои почти всегда одинаковы, и я признаюсь, что пользуюсь своей
внешностью, своей пресловутой жабьей мордой и глазами навыкате, которые
смотрят на собеседника так, словно не видят его, а это впечатляет. Мое
уродство идет мне на пользу, придавая таинственность китайского болванчика.
Некоторое время я даю им поговорить, выложить весь набор фраз, который
они подготовили до того, как постучаться ко мне, а сам небрежно делаю
заметки, не шевелясь и по-прежнему подпирая левой рукой подбородок, осаживаю
их, когда они этого меньше всего ожидают:
- Нет!
Это словечко, произнесенное без повышения голоса и каких-либо пояснений,
мало кого не заставляет спустить пары.
- Уверяю вас... - пытаются мне возражать.
- Нет.
- Вы считаете, что я лгу?
- Все произошло не так, как вы рассказываете.
Бывают, особенно среди женщин, такие, кому этого достаточно: они тут же
начинают сообщнически улыбаться. Другие все еще упираются:
- Но клянусь вам...
Тогда я встаю, словно разговор окончен, и направляюсь к двери.
- Я сейчас вам все объясню, - встревожено лепечут они.
- Мне нужны не объяснения, а правда. Находить объяснение-дело мое, а не
ваше. Если же вы предпочитает лгать...
Мне редко приходится опускать руку на кнопку звонка.
С самим собой я, естественно, не могу разыгрывать подобную комедию. Но
если я напишу, например:
`Это началось с год назад, когда... - я волен прервать себя, как делаю
это с другими, простым и категорическим:
- Нет!
Это `нет` выбивает их из колеи еще сильнее, чем прежние, и они перестают
что-либо понимать.
- Но ведь когда я встретил ее...
- Нет!
- Почему вы находите, что это неправда?
- Потому что надо вернуться к более отдаленным временам.
- К каким же?
- Не знаю. Думайте сами.
Они думают и почти всегда вспоминают какое-либо прошлое событие,
объясняющее их драму. Я многих спас таким путем - не процедурными
ухищрениями или ораторской жестикуляцией перед присяжными, а вынудив их
докопаться до причины своего поведения.
Как и они, я тоже напишу:
- Это началось...
Когда? С Иветтой - не в тот ли вечер, когда, вернувшись из Дворца, я
застал ее одиноко сидящей у меня в приемной? Это легкое решение проблемы,
которое меня подмывает назвать романтическим. Не будь Иветты, была бы,
вероятно, какая-нибудь другая. Кто вообще знает, так ли уж необходимо было
вторжение нового элемента в мою жизнь?
К сожалению, в отличие от моих клиентов, когда они садятся в кресло,
которое мы называем исповедальным, передо мной не сидит никто, кто помог бы
мне - пусть даже просто банальным `нет - докопаться до моей собственной
правды.
Клиентам я не позволяю начинать с конца или середины и все-таки сам
поступлю именно так, потому что вопрос об Иветте не выходит у меня из головы
и мне необходимо от него отделаться. А уж потом, если у меня еще останутся
желание и мужество, я попробую копнуть поглубже.
Это случилось в пятницу, чуточку больше года назад - самую чуточку,
потому что была середина октября. Я только что выступил в суде с речью по
делу о шантаже, вынесение приговора было отложено на неделю, и, помнится, мы
с женой должны были обедать в ресторане на авеню Президента Рузвельта в
обществе префекта полиции и других персон. Я вернулся из Дворца пешком: до
него рукой подать, да и дождь шел мелкий, почти теплый, не то что сегодня.
М-ль Борденав, моя секретарша, которую мне никогда не приходило в голову
назвать по имени - как все, я зову ее Борденав, словно общаясь с мужчиной,
дожидалась моего возвращения, но маленький Дюре, мой помощник в течение
последних четырех с лишним лет, уже ушел.
- В приемной вас ждут, - доложила мне Борденав, подняв голову над зеленым
абажуром своей лампы.
Она скорее белокурая, чем рыжая, но, потея, пахнет точь-в-точь как рыжие.
- Кто?
- Какая-то девчонка. Не назвалась, не сказала, зачем пришла. Хочет личной
встречи с вами.
- Какая приемная?
У нас две приемных - большая и малая, как мы их называем, и я знал, что
секретарша ответит:
- Малая.
Она не любит женщин, настаивающих на личной встрече со мной.
Как был, с портфелем под мышкой, в шляпе и мокром плаще, я распахнул
дверь и обнаружил незнакомку в кресле; скрестив ноги и дымя сигаретой, она
читала киножурнал. Посетительница тут же вскочила и посмотрела на меня так,
словно перед ней возник киноактер во плоти.
- Пройдемте со мной.
Я обратил внимание на ее дешевое пальтишко, туфли со стоптанными
каблуками и, главное, прическу - конский хвост, модный у танцовщиц и
известных девиц с Левого берега.
У себя в кабинете я разделся и сел на свое место, указав ей на кресло
напротив.
- Вас кто-нибудь направил сюда? - осведомился я.
- Нет, я сама пришла.
- Почему вы обратились именно ко мне, а не к другому адвокату?
Я частенько задаю этот вопрос, хотя ответ не всегда льстит моему
самолюбию.
- А вы не догадываетесь?
- Я больше не играю в загадки.
- Допустим, потому, что у вас есть привычка добиваться оправдания своих
клиентов.
Недавно один журналист сказал то же самое по-другому, и в таком виде
фраза обошла всю прессу:
`Если вы невиновны, берите любого адвоката; если виновны, адресуйтесь к
мэтру Гобийо`.
Лицо незнакомки было беспощадно освещено лампой, и я помню, что
чувствовал себя неловко, всматриваясь в его черты: оно одновременно было
детским и очень старым, этакой смесью простодушия и плутоватости, невинности
и порока, добавил бы я, если бы мне не претили эти слова, которые я
резервирую для присяжных.
Она была худа и в плохой физической форме, как все девушки ее возраста,
которые живут в Париже, не соблюдая гигиены. Почему мне подумалось, что у
нее наверняка грязные ноги?
- У вас нелады с юстицией?
- Непременно будут.
Она была довольна, что удивила меня, и, уверен, нарочно закинула ногу на
ногу, приоткрыв их выше колен. Косметика, которую она освежила в ожидании
приема, была кричащей и неумелой, как у проститутки последнего разбора или
недавно приехавшей в Париж служаночки.
- Стоит мне вернуться к себе в гостиницу, если только это произойдет,
меня возьмут; не исключено, что постовым уже розданы мои приметы.
- И вы хотели повидаться со мной до этого?
- А то! После было бы слишком поздно.
Я ничего не понимал и невольно заинтересовался. Этого она, несомненно, и
добивалась: недаром же я перехватил беглую улыбку на ее тонких губах.
- Полагаю, вы невиновны?
Она безусловно читала отзывы обо мне, потому что ответила в тон:
- Будь я невиновна, меня бы здесь не было.
- За какое правонарушение вас разыскивают?
- За разбой.
Она произнесла это слово просто и сухо.
- Вы совершили вооруженное нападение?
- Оно ведь называется разбоем, верно?
Я поудобней устроился в кресле, приняв свою обычную позу: левая рука
подпирает подбородок, правая небрежно чертит в блокноте слова и закорючки,
голова чуть наклонена вбок, большие глаза безучастно вперяются в клиентку.
- Рассказывайте.
- Что?
- Все.
- Мне девятнадцать...
- Я дал бы вам семнадцать.
Я брякнул это нарочно: хотел неизвестно зачем задеть ее. Конечно, я мог
бы сослаться на своего рода антагонизм, возникший между нами с первой же
встречи. Она бросала вызов мне, я - ей. В ту минуту могло еще казаться, что
шансы у нас равны.
- Родом я из Лиона...
- Дальше.
- Мать у меня ни домохозяйка, ни фабричная работница, ни проститутка.
- Почему вы так говорите?
- Потому что обычно так именно и бывает, верно?
- Читаете народные романы?
- Только газеты. Мой отец-учитель, мать до замужества служила на почте.
Она ждала ответной реплики, но ее не последовало, от чего посетительница
несколько смешалась.
- До шестнадцати я ходила в школу, получила аттестат и год работала в
Лионе машинисткой автодорожной компании.
Я счел за благо промолчать.
- В один прекрасный день я решила попытать счастья в Париже и убедила
родителей, что по переписке нашла себе место.
Я по-прежнему молчал.
- Вас это не интересует?
- Продолжайте.
- Я приехала сюда, не имея работы, и сами видите, выкрутилась, раз уж
жива до сих пор... Вы даже не спросите, как я выкручивалась?
- Нет.
- А я все-таки скажу. Всеми правдами и неправдами.
Я не моргнул глазом.
- Всеми! Понимаете, всеми! - настаивала она.
- Дальше.
- Я сдружилась с Ноэми, ну, той самой, которую сейчас наверняка где-то
сцапали и допрашивают. А так как известно, что дельце мы провернули вдвоем,
все равно выяснится, если уже не выяснилось, что комнату в меблирашке мы
снимали на двоих, и меня там будут ждать. Знаете `Номера Альберти` на улице
Вавен?
- Нет.
- Это там.
Моя позиция начала выводить ее из терпения, и она постепенно утрачивала
самообладание. Со своей стороны я умышленно напускал на себя вид этакой
безразличной ко всему глыбы.
- Вы всегда такой? - с досадой бросила она. - Я-то воображала, что ваша
роль - помогать своим клиентам.
- Прежде всего я должен знать, в чем должна состоять моя помощь.
- Да в том, чтобы добиться оправдания нас обеих.
- Тогда слушаю.
Она поколебалась, пожала плечами и вновь заговорила:
- Ладно, попробую... В конце концов, мы нахлебались этого под завязку.
- Чего?
- Желаете подробностей? Ну что ж, я не из стеснительных, и если вас тянет
на пакостные истории...
В голосе ее зазвучали презрение и разочарование, и, чуточку злясь на себя
за большую, чем обычно, жестокость, я в первый раз подбодрил ее:
- Кому пришла мысль о налете?
- Мне. Ноэми мысли не приходят - слишком глупа.
Девка она славная, но мозги неповоротливые. Словом, газеты надоумили. Я
подумала, что, если капельку повезет, мы сможем разом выкарабкаться на
несколько недель, а то и месяцев. По вечерам мне часто случается шататься у
вокзала Монпарнас, и я малость изучила тамошний район. А на улице Аббата
Грегуара приметила лавочку часовщика, открытую по вечерам часов до
девяти-десяти.
Магазинчик маленький, освещен плохо. В глубине видна кухня, где старуха,
слушая радио, чистит овощи или вяжет.
У окна, вставив в глаз лупу в черной оправе, работает лысый часовщик,
тоже старикан, и я умышленно без конца ходила мимо, чтобы присмотреться к
ним.
Этот кусок улицы освещен плохо, магазинов поблизости нет...
- Оружие у вас было?
- Я купила детский револьвер - такие с виду ни дать ни взять настоящие.
- Это произошло вчера вечером?
- Позавчера. В среду.
- Продолжайте.
- В самом начале десятого мы обе вошли в лавку. Ноэми притворилась, что
сдает в ремонт свои часы.
Я держалась сбоку от нее и забеспокоилась, что старухи нет на кухне. Чуть
было не отказалась даже от нашего замысла, но потом, когда старик
наклонился, чтобы осмотреть часы моей подружки, показала ему дуло своего
пугача и заявила:
- Налет. Не кричать. Отдайте деньги, и я не причиню вам вреда.
Он почувствовал, что с ним не шутят, и отпер ящик кассы, а Ноэми, как
было уговорено, похватала часы, висевшие вокруг верстака, и рассовала их по
карманам пальто.
Я уже протянула руку за деньгами, как вдруг почувствовала, что за спиной
у меня кто-то стоит. Это оказалась старуха, в шляпе и пальто: она откуда-то
вернулась и прямо с порога стала звать на помощь.
Моя пушка, видимо, ее не испугала. Она раскинула руки, преградила нам
дорогу и заголосила:
- Спасите! Грабят! Убивают!
Тут я заметила рукоять для подъема и опускания железной шторы, схватила
ее и ринулась на старуху, бросив Ноэми:
- Мотаем!
Я ударила и толкнула старуху, которая навзничь рухнула на тротуар, так
что нам пришлось переступать через нее. Мы разбежались в разные стороны.
На тот случай, если придется разделиться, у нас был уговор встретиться в
одном баре на улице Гэте, но я попала туда не сразу, потому что больше часа
колесила по городу, аж до Шатле на метро добралась. В баре я спросила у
Гастона:
- Моя подружка не приходила?
- Весь вечер ее не видел, - ответил он.
Часть ночи я провела не у себя, а на рассвете вернулась в `Номера
Альберти`, но Ноэми дома не было. Больше я ее не видела. Во вчерашней
утренней газете в нескольких строчках описывается наша история и добавлено,
что жена часовщика, у которой рана на лбу и поврежден глаз, попала в
больницу.
Больше ничего пока не известно. Ни вчера вечером, ни сегодня утром о нас
ни слова. Не указано также, что номер откололи две женщины.
Мне это не нравится. Прошлой ночью я в `Номера Альберти` не возвращалась,
а нынче в полдень, направляясь в бар на улице Гэте, вовремя заметила двух
шпиков в штатском.
Я повернула голову и прошла мимо, а из одного бистро на Ренской улице,
где меня не знают, позвонила Гастону.
Я слушал все так же неподвижно, не выказывая никаких признаков интереса,
на который она рассчитывала.
- Ему вроде бы показали фотку Ноэми, такую, понимаете, какую делают с
арестованных, и спросили, знакома ли ему эта девушка. Он ответил, что
знакома. Тогда легавые поинтересовались, знает ли он ее подружку, и он опять
ответил, что знает, а вот где мы обе живем - ему неизвестно. То же наверняка
проделали во всех барах и меблирашках по соседству. Я упросила Гастона - мы
ведь приятели - оказать мне услугу, и он согласился.
Она посмотрела на меня так, словно остальное я уже угадал.
- Я жду, - холодно уронил я.
Не знаю, за что, в сущности, я на нее злился, но злился я бесспорно.
- Когда его станут допрашивать снова - а это обязательно произойдет, - он
покажет, что в четверг Вечером, как раз во время налета, мы обе сидели у
него в баре, и найдет клиентов, которые подтвердят его слова. Этого Ноэми не
знает, и это ей необходимо сообщить. Насколько я ее себе представляю, она
пока что не раскололась и с упрямым видом отмалчивается. А - раз вы теперь
наш адвокат, у вас есть право увидеться с ней и втемяшить что нужно. Вы
можете также оговорить все подробности с Гаетоном - он у себя в баре до двух
ночи. Я предупредила его по телефону. Денег я вам пока что не обещаю - у
меня их просто нет, но я знаю, что вам случалось браться за дела и
бесплатно.
Я считал уже, что знаю все, все увидел, все услышал.
И все-таки я чувствовал: она не решается прерваться, еще не все выложила
и ей остается сказать или сделать нечто такое, что внезапно показалось ей
трудным. Не боится ли она испортить свой фокус, который, несомненно,
готовила столь же тщательно, как и налет?
Я вновь представляю себе, как она встает, побледнев, силясь самоуверенно
улыбнуться и с блеском разыграть главную часть партии. Взгляд ее, обежав
комнату, остановился на единственном не заваленном бумагами углу письменного
стола, и, задрав юбку до талии, она запрокинулась с негромким:
- Лучше уж вы попользуйтесь, пока меня не посадили.
Трусиков на ней не было. Так впервые я увидел ее тощие ляжки,
по-девчоночьи выпуклый живот, темный треугольник лобка, и кровь совершенно
беспричинно ударила мне в голову.
Я видел ее запрокинутое лицо рядом с настольной лампой и вазой с цветами,
которые Борденав меняет каждое утро, а она тоже старалась не сводить с меня
глаз и ждала, мало-помалу теряя уверенность в удаче, потому что чувствовала:
я не реагирую.
Потребовалось известное время на то, чтобы глаза у нее увлажнились, она
шмыгнула носом, нащупала наконец рукой край юбки и, еще не опустив ее,
разочарованным и униженным тоном пробормотала:
- Это вам ничего не говорит?
Она медленно поднялась, повернувшись ко мне спиной, и, все так же пряча
лицо, покорно осведомилась:
- Значит, полный отказ?
Я закурил сигарету и в свой черед выдавил, глядя в сторону:
- Садитесь.
Она повиновалась не сразу и, прежде чем повернуться ко мне, громко,
по-детски высморкалась.
Ей-то я и звонил сейчас на улицу Понтье, где у нее лежит в постели
мужчина, с которым я знаком и которого только что не просил стать ее
любовником.
Телефон зазвонил, когда я раздумывал, стоит ли писать еще. Я узнал голос
жены:
- Все работаешь?
Я заколебался:
- Да нет...
- Может, заедешь за мной? Здесь Мориа. Корина собирается, если ты
явишься, оставить нас обедать с четырьмя-пятью приятелями.
Я ответил `да`.
Итак, сейчас я уберу `свое` досье в шкаф, решу, за какими книгами
библиотеки буду держать ключ, а потом пойду одеваться.
По-прежнему ли прячется под мостом Мари чета клошаров?


Глава 2

Вторник, б ноября, вечер.
Я поднялся в спальню, чтобы переодеться, и позвал Альбера.
- Выведете машину и отвезете меня на улицу СенДоминик. Мадам, полагаю,
взяла `четыре аш-вэ`?
- Да, мсье.
У нас две машины и шофер, он же дворецкий, но судачат главным образом о
шофере. Его наличие объясняют наивным тщеславием выскочки, хотя нанял-то я
его по совсем уж другой, смехотворной причине.
Сиди передо мной клиент и скажи он мне то же самое, я, несомненно,
оборвал бы его:
- Ограничьтесь изложением фактов.
Тем не менее не упущу случая разрушить мимоходом еще одну легенду. Мэтр
Андрие, мой первый и, кстати, единственный патрон, а также первый муж
Вивианы, был одним из немногих парижских адвокатов, которых возили во Дворец
шоферы в ливрее. Отсюда вывод: я стремлюсь ему подражать, и Бог весть какой
комплекс толкает меня доказывать жене...
Когда мы начинали и жили на площади ДанферРошро с Бельфорским львом
под окнами, я ездил на метро. Это длилось недолго, всего с год, после чего я
уже мог позволить себе такси. Мы не замедлили купить машину по случаю, но
если у Вивианы уже были водительские права, то я оказался неспособен сдать
экзамен. Машины я не чувствую, да и реакция у меня не шоферская. За баранкой
я так напрягаюсь, так уверен в неизбежности аварии, что экзаменатор
посоветовал мне:
- Вам лучше бросить это, господин Гобийо. Случай с вами - не
единственный, и происходит такое преимущественно с людьми высокого
интеллекта. Со второго или третьего захода вы, конечно, свои права получите,
но рано или поздно угодите в катастрофу. Вождение - не для вас.
Я вспоминаю, как почтительно он произнес последние слова: моя репутация
уже устанавливалась.
Несколько лет, вплоть до того, как мы обосновались на острове Сен-Луи,
шофера мне заменяла Вивиана, отвозившая меня во Дворец и заезжавшая за мной
по вечерам, и лишь когда Альбер, сын нашего садовника в Сюлли, отбыв военную
службу, стал искать работу, нам пришла мысль нанять его.
Когда нас с женой перестали вечно видеть вместе, это показалось странным:
наша неразлучность уже стала легендой, и я уверен, что кое-кто до сих пор
воображает, будто Вивиана помогает мне составлять мои досье, а то и писать
судебные речи.
Я не самолюбив в том смысле, в каком это присуще моим собратьям, и
если...
Факты!
Почему я то и дело возвращаюсь к прошлому воскресному вечеру, хотя он не
ознаменовался никакими важными событиями? Сегодня у нас вторник. Вот уж не
думал, что меня так скоро опять потянет погрузиться в свое досье.
Итак, Альбер отвез меня на улицу Сен-Доминик, и, заметив на парадном
дворе голубую машину жены, я отпустил его. У Корины де Ланжель я застал
человек десять в одной из гостиных и трех-четырех в маленькой, оборудованной
под бар круглой комнатке, где священнодействовала сама хозяйка дома.
- Шотландского, Люсьен? - осведомилась она, перед тем как расцеловаться
со мной.
Она целуется с каждым. В доме это ритуал.
Затем почти тут же раздалось:
- Какое чудовище жестокости вырывает наш великий адвокат из когтей
правосудия?
В огромном кресле, беседуя с Вивианой, восседал Жан Мориа. Я пожал руки
завсегдатаям - Ланье, владельцу нескольких газет, депутату Дрюэлю, имя
которого никак не могу запомнить и о котором знаю только, что он всегда
торчит там, где находится Корина, называющая его `одним из своих протеже`, и
нескольким интересным женщинам за сорок - такое на улице Сен-Доминик
правило.
Я уже сказал: ничего не произошло, если не считать того, что обычно
происходит на такого рода сборищах. Пить и болтать продолжали до половины
девятого, когда, как сообщила мне Вивиана, осталось всего человек
пять-шесть, в том числе Ланье и, разумеется, Жан Мориа.
Мориа знают все: раз десять он был министром, дважды премьером и снова им
станет. Его фотографии и карикатуры на него появляются на первых полосах
газет не менее регулярно, чем изображения кинозвезд.
Мориа - коренастый, плотный мужчина, почти такой же уродливый, как я, но
имеющий передо мной два преимущества - высокий рост и какую-то мужицкую
жестокость, придающую благородство его облику.
Биография его тоже более или менее известна, во всяком случае, тем из
парижан, что причисляют себя к посвященным.
В сорок два года, женатый, отец трех детей, он все еще был ветеринаром в
Ньоре и, казалось, не питал никаких честолюбивых замыслов, когда в
результате предвыборного скандала выставил свою кандидатуру в депутаты и
прошел.
Вероятно, не повстречайся с ним Корина, он до конца дней оставался бы
просто депутатом-работягой, исправно циркулирующим между убогой квартиркой
на Левом берегу и своим избирательным округом. Сколько ему тогда было?
Определить возраст Корины трудно. Судя по тому, как она выглядит сейчас,
ей что-то около тридцати. Муж ее, старый граф де Ланжель, умер два года
назад, и она начала отрываться от привычной им среды Сен-Жерменского
предместья ради общества редакторов газет и политических деятелей.
Утверждают, что выбрала она Мориа не случайно и что чувство здесь ни при
чем: до него она перепробовала двух-трех других, рассталась с ними и долго
присматривалась к депутату из Ньора, прежде чем остановить на нем выбор.
Как бы то ни было, его все чаще видели у нее в доме, поездки в Де-Севр
стали менее регулярны, и уже через два года он заполучил первый
полупортфель, а вскоре стал и министром.
С тех пор минуло лет пятнадцать, а то и все двадцать - я не даю себе
труда проверять даты: они не имеют значения, - и ныне их связь-это нечто
общепризнанное, почти официальное: когда Мориа нужен, ему звонят на улицу
Сен-Доминик и глава кабинета, и из Елисейского дворца.
Он не порвал с женой, живущей в Париже где-то около Марсова поля. Я не
раз встречал ее: она осталась все такой же неуклюжей, незаметной и вечно
выглядит так, словно извиняется за то, что столь мало достойна великого
человека. Их дети обзавелись семьями - старший, по-моему, подвизается в
своей департаментской префектуре.
У Корины Мориа не позирует перед избирателями или для потомства. Он
предстает здесь таким, каков он на самом деле, и часто производил на меня
впечатление человека, который скучает, точнее, человека, силящегося не
разочаровать окружающих.
В воскресенье, когда наши взгляды скрестились впервые, он наблюдал за
мной и хмурился, словно открывая во мне нечто, новое, такое, что меня
подмывает назвать `печатью`.
Из стыдливости и боясь показаться смешным, я не повторил бы вслух то, что
сейчас напишу, но в это воскресенье я поверил в печать, в незримую отметину,
разглядеть которую могут только посвященные, те, что сами ее носят.
Высказать ли мне свою мысль до конца? Появляется такая печать лишь на
тех, кто много жил, много видел, все изведал сам, но, главное, ценой
непомерно большого усилия достиг или почти достиг своей цели, и я не думаю,
что человек может быть отмечен подобной печатью раньше определенного
возраста, скажем, лет сорока пяти.
Со своей стороны я наблюдал за Мориа сначала во время обеда, когда
женщины рассказывали всякие истории, затем в гостиной, где любовница
владельца газеты уселась на подушки и запела, сама себе аккомпанируя на
гитаре.
Он веселился не больше, чем я, это было видно. Оглядываясь вокруг, он,
несомненно, спрашивал себя, по какой прихоти судьбы угодил в обстановку,
являющуюся как бы оскорблением его личности.
Его считают честолюбцем. У него, как и у меня, есть своя легенда, и в
политических кругах он слывет столь же свирепым, как я во Дворце.
А вот я не верю, что он честолюбец, и если даже какое-то время был им,
причем довольно по-детски, то уже перестал. Он просто примирился со своей
судьбой и навязанным ему обликом, как иные актеры, обреченные всю жизнь
играть одну и ту же роль.
Я видел, как он опрокидывал рюмку за рюмкой без удовольствия, без
увлечения, но и не как пьяница, и я убежден, что, требуя спиртного, он
просто набирался мужества для того, чтобы не сбежать.
Корина, которая почти на пятнадцать лет моложе его, возится с ним как с
ребенком, смотрит, чтобы у него под рукой было все, чего он пожелает.
В воскресенье вечером ей, знающей его лучше, чем кто бы то ни было, тоже
пришлось наблюдать, как он цепенеет и тупеет с каждым уходящим часом.
Пить я еще не начал. У меня это случается редко, не становится системой.
Тем не менее Мориа различил на мне печать, которая, вероятно, таится в

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ



Док. 115651
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1


Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``