ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Уильям Мейкпис Теккерей.
История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти

Перевод Р.Облонской
Собрание сочинений в 12 томах. Т. 1. Издательство `Художественная
литература`, М., 1974.
ОСR Бычков М.Н.

Глава I,
в которой описывается наша деревня и впервые сверкает знаменитый
бриллиант

Когда, проведя дома свой первый отпуск, я возвращаелся в Лондон, моя
тетушка, миссис Хоггарти, подарила мне бриллиантовую булавку; вернее, в ту
пору это была не булавка, а большой старомодный аграф (сработанный в Дублине
в 1795 годе), который покойный мистер Хоггарти нашивал на балах у
лорда-наместника и в иных прочих местах. Дядюшка, бывало, рассказывал, что
аграф на нем был и в битве при Винегер-Хилле, когда не сносить бы ему
головы, если бы не косичка, - но это к делу не относится.
В середине аграфа помещался портрет самого Хоггарти в алом ополченской
мундире, а вокруг тринадцать локонов, принадлежавших чертовой дюжине его
сестриц; но так как в семье Хоггарти волосы у всех были ярко-рыжие, то
человеку с воображением портрет мог показаться большим свежим куском
говяжьей вырезки, окруженным тринадцатью морковками. Морковки эти были
выложены на покрытое синей глазурью блюдо; и казалось, все они вырастают из
знаменитого бриллианта Хоггарти (как его называли в нашем семействе).
Нет нужды разъяснять, что тетушка моя - женщина богатая; и я считал,
что не хуже всякого другого мог бы сделаться ее наследником.
Во время месячного моего отпуска она была чрезвычайно мною довольна;
часто приглашала выкушать с ней чаю (хотя в деревне нашей была некая особа,
с которой я предпочел бы в эти золотые летние вечера прогуливаться по
скошенным лугам); всякий раз, как я послушно пил ее скверный черный чай,
обещала, что, когда я буду уезжать в город, не оставит меня своими
милостями; мало того, три, а то и четыре раза приглашала на обед, а обедала
она в три часа пополудни, а потом на вист или крибедж. Карты - это бы еще
ничего, потому что, хоть мы и играли по семи часов кряду и я всегда
оставался в проигрыше, потери мои составляли не более девятнадцати пенсов за
вечер; но в обед и в десять часов к ужину у тетушки подавали кислющее
черносмородинное вино; отказаться от него я не смел, но, поверьте, испив
его, всякий раз терпел адские муки.
Таково угождая тетушке да наслушавшись ее обещаний, я решил, что она
пожалует мне по меньшей мере двадцать гиней (у ней их было в ящике комода
несчетно); и так я был уверен в этом подарке, что молодая особа по имени
Мэри Смит, с которой я об этом беседовал, даже связала кошелечек зеленого
шелка и подарила его мне (за скирдой Хикса - это если за кладбищем свернуть
по тропинке направо), - да, и подарила его мне, обернутым в папиросную
бумажку. Если уж говорить всю правду, кошелечек был не пустой.
Перво-наперво, там лежал крутой локон, такой черный и блестящий, каких вы в
жизни не видывали, а еще три пенса, вернее, половинка серебряного
шестипенсовика на голубой ленточке, чтобы можно было носить на шее. А вторая
половинка... ах, я знал, где находится вторая половинка, и как же я
завидовал этому талисману!
Последний день отпуска я, разумеется, должен был посвятить миссис
Хоггарти. Тетушка пребывала в самом милостивом расположении духа и в
качестве угощения поставила две бутылки черносмородинного вина, каковые и
пришлись главным образом на мою долю.
Вечером, когда все ее гостьи, надев деревянные галоши, удалились в
сопровождении своих горничных, миссис Хоггарти, которая еще раньше сделала
мне знак остаться, первым долгом задула в гостиной три восковые свечи, а
затем, взяв четвертую, подошла к секретеру и отперла его.
Поверьте, сердце мое отчаянно колотилось, но я прикинулся, будто и не
смотрю в ту сторону.
- Сэм, голубчик, - сказала она, отыскивая нужный ключ, - выпей еще
стаканчик Росолио (так она окрестила это окаянное питье), оно тебя
подкрепит.
Я покорно стал наливать вино, и рука моя так дрожала, что горлышко
позвякивало о край стакана. К тому времени, как я наконец осушил стакан,
тетушка перестала
рыться в бюро и подошла ко мне; в одной руке у ней мигала восковая
свеча, в другой был объемистый сверток. `Час настал`, - подумал я.
- Сэмюел, дражайший мой племянник, - сказала она, - тебя назвали в
честь твоего святого дяди, моего супруга - благословенна память его, - и
своим благонравием ты радуешь меня больше всех моих племянников и племянниц.
Ежели вы примете во внимание, что у моей тетушки шесть замужних сестер,
что все они вышли замуж за ирландцев и произвели на свет многочисленное
потомство, вы поймете, что я с полным основанием мог счесть слова ее за
весьма лестный комплимент.
- Дражайшая тетушка, - вымолвил я тихим взволнованным голосом, - я
часто слыхал, как вы изволили говорить, что нас, племянников и племянниц, у
вас семьдесят три души, и, уж поверьте, я почитаю ваше обо мне высокое
мнение чрезвычайно для себя лестным; я его не стою, право же, не стою.
- Про этих мерзких ирландцев и не поминай, - осердясь, сказала тетушка,
- все они мне несносны, и мамаши их тоже (нужно сказать, что после смерти
мистера Хоггарти не обошлось без тяжбы из-за наследства); а из всей прочей
моей родни ты, Сэмюел, оказал себя самым преданным и любящим. Твои
лондонские хозяева очень довольны твоей скромностию и благонравием. При том,
что получаешь ты восемьдесят фунтов в год (изрядное жалованье), ты, не в
пример иным молодым людям, не потратил сверх этого ни одного шиллинга, а
месячный отпуск посвятил своей старухе тетке, которая, уж поверь, высоко это
ценит.
- Ах, сударыня! - только и молвил я. И более уже ничего не сумел
прибавить.
- Сэмюел, - продолжала тетушка, - я обещала тебя одарить, вот мой
подарок. Спервоначалу хотела я тебе дать денег; но ты юноша скромный, и они
тебе ни к чему. Ты выше денег, милый мой Сэмюел. Я дарю тебе самое для меня
драгоценное... по... пор... по-ортрет моего незабвенного Хоггарти (слезы),
вставленный в аграф с дорогим бриллиантом, - ты не раз от меня о нем слышал.
Носи этот аграф на здоровье, любезный племянничек, и помни о нашем ангеле и
о твоей любящей тетушке Сьюзи.
И она вручила мне эту махину: аграф был величиной с крышку от
бритвенного прибора, надеть его было бы все равно что выйти на люди с
косицей и в треуголке. Меня такая взяла досада, так велико было мое
разочарование, что я поистине слова не мог вымолвить.
Когда я наконец опомнился, я развернул аграф (аграф называется! Да он
огромный, что твой амбарный замок!) и нехотя надел его на шею.
- Благодарствую, тетушка, - сказал я, ловко скрывая за улыбкой свое
разочарование. - Я всегда буду дорожить вашим подарком, и всегда он будет
напоминать мне о моем дядюшке и о тринадцати ирландских тетушках.
- Да нет же! - взвизгнула миссис Хоггарти. - Не желаю, чтоб ты носил
его с волосами этих рыжих мерзавок. Волосы надо выкинуть.
- Но тогда аграф будет испорчен, тетушка.
- Бог с ним с аграфом, сэр, закажи новую оправу.
- А может, лучше вообще вынуть его из оправы, - сказал я. - По нынешней
моде он великоват; да отдать его, пусть сделают ранку для дядюшкиного
портрета - и я помещу его над камином, рядом с вашим портретом, любезная
тетушка. Это ведь премилая миниатюрка.
- Эта миниатюрка, - торжественно изрекла миссис Хоггарти, - шефдевр
великого Мулкахи (этим `шефдевром` вместе с `бонтонгом` и `а ля мод де пари`
и ограничивались ее познания во французском языке). Ты ведь знаешь ужасную
историю этого несчастного художника. Только он кончил этот замечательный
портрет, а писал он его для покойницы миссис Хоггарти, владелицы замка
Хоггарти, графство Мэйо, она сейчас его надела на бал у лорда-наместника и
села там играть в пикет с главнокомандующим. И зачем ей понадобилось
окружить портет Мика волосами своих ничтожных дочек, в толк не возьму, но уж
так она сделала, сам видишь. `Сударыня, - говорит генерал, - провалиться мне
на этом месте, да это же мой друг Мик Хоггарти!` Так прямо его светлость и
сказал, слово в слово. Миссис Хоггарти, владелица замка Хоггарти, сняла
аграф и показала ему. `Как имя художника? - спрашивает милорд. - В жизни не
видал такого замечательного портрета!` - `Мулкахи, с Ормондской набережной`.
- `Клянусь богом, я готов оказать ему покровительство! - говорит милорд; но
вдруг потемнел лицом и с неудовольствием вернул портрет. - Художник совершил
непростительный промах, - сказал его светлость (он был весьма строг по части
воинского устава). - Ведь мой друг Мик человек военный, как же он проглядел
эдакое упущение?` - `А что такое?` - спрашивает миссис Хоггарти. `Да ведь он
изображен без портупеи, сударыня`. И генерал с сердцем взял карты и уж до
самого конца игры не проронил ни слова. На другой же день все передали
мистеру Мулкахи, и бедняга тот же час повредился в уме! Он ведь все свое
будущее поставил в зависимость от этой миниатюры и объявил во всеуслышанье,
что она будет безупречна. Вот как подействовал упрек генерала на
чувствительное сердце художника! Когда, миссис Хоггарте приказала долго
жить, твой дядюшка взял портрет и уже не снимал его. Сестрицы его говорили,
что это ради бриллианта, а на самом-то деле, - у, неблагодарные! -
единственно из-за их волос он и носил этот аграф, да еще из любви к изящным
искусствам. А что до бедняги художника, любезный мой племянник, кое-кто
говаривал, будто он выпивал лишнее, оттого с ним и приключилась белая
горячка, но я этому веры не даю. Налей-ка себе еще стаканчик Росолио.
Всякий раз, как тетушка рассказывала эту историю, она приходила в
отличное расположение духа, и сейчас она пообещала заплатить за новую оправу
для бриллианта и приказала мне, по приезде в Лондон, сходить к знаменитому
ювелиру мистеру Полониусу, а счет переслать ей.
- Золото, в которое оправлен бриллиант, стоит самое малое пять гиней, -
сказала она, - а в новую оправу тебе его могут вставить за две гинеи. Но
разницу ты оставь, голубчик, себе и купи все, что твоей душеньке угодно.
На том тетушка со мною распрощалась. Когда я выходил из дому, часы били
двенадцать, ибо рассказ о Мулкахи всегда занимал ровным счетом час, и шел я
по улице уже не в таких расстроенных чувствах, как в ту минуту, когда мне
вручен был подарок; `В конце концов, - рассуждал я, - бриллиантовая булавка
- вещь красивая и прибавит мне изысканности, хоть платье мое совсем
износилось. - А платье мое и вправду износилось. - Что ж, - рассуждал я
далее, - на три гинеи, которые я получу, я смогу купить две пары
невыразимых`, - а, между нами говоря, у меня в них была большая нужда, я
ведь в те поры только что перестал растя, а панталоны были мне сшиты за
добрых полтора года перед тем.
Итак, шел я по улице, руки в карманы, а в кармане у меня был кошелечек,
который накануне подарила мне малютка Мэри; для милых вещиц, что она в него
вложила, я нашел другое место, какое - говорить не стану; но видите ли, в те
дни у меня было сердце, и сердце пылкое; в кошелек же я собирался положить
тетушкин дар, которого так и не дождался, вместе с моими скромными
сбережениями, которые после пикета и крибеджа уменьшились на двадцать пять
шиллингов, так что по моим подсчетам, после того как я оплачу проезд до
Лондона, у меня еще останется две монетки по семь шиллингов.
Я только что не бежал по улице: я так спешил, что, будь это возможно, я
бы догнал десять часов, которые прошли мимо меня два часа назад, когда я
сидел за мерзким Росолио и слушал нескончаемые тетушкины рассказы. Ведь в
десять мне следовало быть под окошком некоей особы, которая должна была в
тот час любоваться луною, высунув из окна свою прелестную головку в
папильотках и в премиленьком плоеном чепчике.
Но окно было уже закрыто, и даже свеча не горела; и чего только я не
делал, стоя у садовой ограды: и покашливал, и посвистывал, и напевал
песенку, которая так нравилась некоей особе, и даже кинул в заветное окно
камешком, который угодил как раз в оконный переплет, - все одно никто не
проснулся, только громаднейший дворовый пес принялся рычать, лаять, да
кидаться на ограду против того места, где я стоял, так что чуть было не
ухватил меня за нос.
И пришлось мне поскорее убраться восвояси; а на другое утро в четыре
часа моя матушка и сестры уже собрали завтрак, а в пять под окнами
загромыхал лондонский дилижанс `Верный Тори`, и я взобрался на империал, так
и не повидавшись с Мэри Смит.
Когда мы проезжали мимо ее дома, мне показалось, что занавеска на ее
окне чуть отодвинута. Зато окошко уж вне всякого сомнения стояло настежь, а
ночью оно было затворено; но вот уже ее домик остался позади, а вскорости и
деревня наша, и церковь с кладбищем, и скирда Хикса скрылись из виду.

* * *

- Ух ты, какая штуковина! - вытаращив на меня глаза и попыхивая
сигарой, сказал конюх кучеру, и беззастенчиво ухмыльнулся.
Дело в том, что, воротясь от тетушки, я так и не раздевался; на душе у
меня было неспокойно, да еще следовало уложить все мое платье, и мысли были
заняты другим, вот я и, позабыл про аграф миссис Хоггарти, который с вечера
прицепил к рубашке.

ГЛАВА II
Повествует о той, как бриллиант был привезен в Лондон и какое
удивительное действие оказал он в Сити и в Вест-Энде

События, о коих рассказывается в этой повести, произошли лет двадцать
назад, когда, как, вероятно, помнит любезный читатель, в лондонском Сити
вошло в моду учреждать всякого рода компании, благодаря которым многие
нажили себе изрядное состояние.
Надобно сказать, что в те поры я исправлял должность тринадцатого
конторщика из числа двадцати четырех молодых людей, на которых лежало все
делопроизводство Западно-Дидлсекского независимого страхового общества,
каковое помещалось в великолепном каменном доме на Корнхилле. Моя матушка
вложила в это общество четыреста фунтов, и они приносили ей ежегодно не
менее тридцати шести фунтов доходу, тогда как ни в каком другом страховом
обществе она не получила бы более двадцати четырех. Председателем правления
был знаменитый мистер Брафф из торгового дома `Брафф и Хофф. Торговля с
Турцией`, что на Кратчед-Фрайерз. То была новая фирма, но она, как никакая
другая фирма в Сити, преуспела в торговле фигами и губками и в особенности
зантской коринкою.
Брафф был известным лицом среди диссидентов, и в списке любого
благотворительного общества, учреждаемого этими добрыми христианами, всякий
раз оказывался среди самых щедрых жертвователей. В его конторе на
Кратчед-Фрайерз трудились девять молодых людей; он принимал к себе на службу
лишь тех, кто мог предъявить свидетельство учителя и священника своего
родного прихода, ручавшихся за его нравственность и веру; и столько было
желающих поступить к нему на место, что всякий молодой человек, которого он
заставлял в поте лица трудиться по десяти часов в день, а в награду за это
обучал всем хитростям торговли с турками, при вступлении в должность
вкладывал в дело четыреста, а то и пятьсот фунтов. На бирже Брафф тоже был
человек известный; и наши молодцы не раз слыхали от биржевых служащих (мы
обыкновенно вместе обедали в `Петухе и Баране`, заведении весьма
добропорядочном, где всего за шиллинг подавали изрядный кусок говядины,
хлеб, овощи, сыр, полпинты пива да пенни на чай), какие грандиозные операции
Брафф совершал с испанскими, греческими и колумбийскими акциями. Хофф ко
всему атому касательства не имел, он сидел в конторе и занимался единственно
делами торгового дома. Это был молодой, тихий, степенный квакер, и Брафф
взял его в компаньоны ради тридцати тысяч фунтов, которые тот вложил в
фирму, - тоже недурная сделка. Мне сказали, вод строжайшим секретом, что из
года в год прибыль фирмы составляла добрых семь тысяч фунтов; из них Брафф
получает половину, Хофф - две шестых и одну шестую - старик Тадлоу, который
был первым помощником Браффа еще до того, как в дело вошел Хофф. Тадлоу
всегда ходил в самом убогом платье, и мы считали его скрягой. Один из наших
конторщиков, по имени Боб Свинни, уверял, что никакой доли Тадлоу не
получает и что вообще все получает один Брафф; но Боб был известный враль и
ловкач, щеголял в зеленом сюртуке и бесплатно ходил в театр `Ковевт-Гарден`.
В заведении, так мы называли нашу контору, хотя она ни в чем не уступала
самым великолепным конторам на Корнхилле) он вечно соловьем разливался об
Лючии Вестрис и мисс Три и напевал:

Ежевика, ежевика,
Что за чудо ежевика! -

хорошо известную песенку Чарли Кембла из пьесы `Девица Мэриен` - самой
модной в том сезоне, - она взята из книги рассказов некоего Пикотса,
конторщика в управлении `Ост-Индской Ко` (а ведь какое место завидное
занимает).
Когда Брафф проведал, как Боб Свинни его поносит, да еще про то, что он
бесплатно ходит театр, он пришел в контору, где все мы сидели - все двадцать
четыре, - и такую произнес прекрасную речь, каких я отродясь не слыхивал. Он
сказал, что никакое злословие его не заботит, уж таков удел человека строгих
правил, ежели он печется о благе людском и при этом строго держится этих
своих правилу но зато его очень даже заботит нрав и поведение каждого, кто
служит в Западно-Дидлсекском страховом обществе. Им доверено благосостояние
тысяч людей; через их руки что ни день проходят миллионные суммы; Лондон,
какое там - вся страна ждет от них рачительности, честности, доброго
примера. А ежели среди тех, кого он почитает, за своих детей, кого любят,
точно родную плоть и кровь, найдется такой, кто исполняет свою должность без
усердия, кто позабыл о честности, кто перестал являть добрый пример, ежели
его дети преступили спасительные правила нравственности, религии и
благопристойности (мистер Брафф всегда изъяснялся возвышенно), кто бы это ни
был - самый первый человек в его конторе или самый последний, главный ли
конторщик с жалованьем шестьсот фунтов в год или швейцар, подметающий
крыльцо, - ежели он хоть на малый шаг сойдет со стези добродетели, - он,
мистер Брафф, отторгнет его от себя, да, отторгнет, будь то даже его родной
сын!
И, сказавши так, мистер Брафф разразился слезами; а мы все, не зная,
что за этим воспоследует, переглядывались друг с другом и дрожали, как
зайцы, - все, кроме Свинни, двенадцатого конторщика, которому все это было
как с гуся вода. Когда мистер Брафф осушил слезы и пришел в себя, он
оборотился и - ох, как у меня заколотилось сердце! - поглядел мне прямо в
глаза. И с каким облегчением, однако же, я перевел дух, когда он воззвал
громовым голосом:
- Мистер Роберт Свинни!
- К вашим услугам, сэр, - как ни в чем не бывало отозвался Свинни, и
кое-кто из конторщиков захихикал.
- Мистер Свинни! - еще громче провозгласил Брафф. - Мистер Свинни,
когда вы вошли в эту контору, в эту семью, сэр - ибо я с гордостью
утверждаю, что это поистине семья, сэр, - вас встретили здесь двадцать три
молодых человека - других таких благочестивых и усердных сослуживцев и не
сыщешь, и им вверено богатство нашей столицы и нашей славной империи. Здесь
царствовали, сэр, трезвость, усердие и благопристойность; в этом храме, в
храме... деловых операций, не было места богохульным куплетам; здесь не
злословили шепотком о своих начальниках - но я не стану отвечать на это
злословие, сэр, я могу позволить себе пренебречь им; никакие легкомысленные
разговоры, никакие грубые шутки не отвлекали внимание этих джентльменов, не
оскверняли мирную картину их труда. Вас встретили, сэр, добрые христиане и
джентльмены!
- Я, как и все, заплатил за свое место, - сказал Свинни. - Разве мой
родитель не купил ак...
- Ни слова больше, сэр! Конечно же, ваш почтенный батюшка купил акции
этого предприятия, и в один прекрасный день они его обогатят. Да, сэр, он
купил акции, иначе эти двери не раскрылись бы перед вами. Я с гордостью
заявляю, что у каждого из моих юных друзей есть кто-нибудь - отец ли, брат,
близкий родственник или друг, - кто теми же узами связан с нашей
процветающей фирмой, и что каждый, кто здесь служит, получает комиссионные
за то, что привлекает к нам новых акционеров. Однако же, сэр, глава этого
дела я. Я в свое время утвердил вас в должности, и, как вы сейчас убедитесь,
я же, Джон Брафф, вас от нее отрешаю. Оставьте нас, сэр!.. Уходите, покиньте
нашу семью, в лоне ее уже нет более для вас места! Я не сразу решился на
этот шаг, мистер Свинни; я лил слезы, сэр, я возносил молитвы; я
советовался, сэр, и теперь решение мое твердо. Оставьте нас, сэр!
- Только сперва заплатите мне жалованье за три месяца. Я ведь стреляный
воробей, мистер Брафф.
- Деньги будут выплачены вашему батюшке, сэр.
- К черту батюшку! Я вам вот что скажу, Брафф; я совершеннолетний, и,
если вы не отдадите мне мое жалованье, я упеку вас за решетку... вот
провалиться мне на этом месте! Вы у меня узнаете, почем фунт лиха, это уж
как пить дать!
- Выпишите этому бессовестному молодому человеку чек на трехмесячное
жалованье, мистер Раундхэнд.
- Двадцать один фунт пять шиллингов, Раундхэнд, и никаких вычетов за
гербовую марку! - крикнул нахал Свинни. - Вот так, распишемся в получении. И
не нужно передаточной надписи на моего банкира. А если кто из вас,
джентльмены, пожелает нынче в восемь вечера бесплатно выпить по стаканчику
пунша, Боб Свинни к вашим услугам! Может быть, и мистер Брафф окажет мне
честь, погуляет с нами вечерок? Ну-ну, только не говорите `нет`!
Мы больше не могли молча слушать его дерзости и принялись хохотать, как
сумасшедшие.
- Вон отсюда! - весь побагровев, взревел мистер Брафф; Боб снял с
крючка свою белую шляпу - колпак, как он ее называл - и, лихо заломив ее,
неспешным шагом удалился.
Когда дверь за ним затворилась, мистер Брафф прочел нам еще одну рацею,
которую все мы решили намотать на ус; потом он подошел к конторке Раундхэнда
и, обнявши его за плечи, заглянул в гроссбух.
- Каковы сегодня поступления, Раундхэнд? - весьма благодушно
осведомился он.
- Та вдова, сэр, принесла деньги - девятьсот четыре фунта десять
шиллингов шесть пенсов. Капитан Спар полностью оплатил свои акции, сэр;
поворчал, правда, говорит, совсем обезденежел; пятьдесят акций, два взноса -
итого сто пятьдесят фунтов, сэр.
- Он всегда ворчит.
- Говорит, у него ни гроша за душой не осталось, вся надежда, мол, на
дивиденды.
- Еще что-нибудь есть?
Мистер Раундхэнд углубился в гроссбух и через несколько времени
объявил, что всего поступила одна тысяча девятьсот фунтов. Дело росло, как
на дрожжах, и последнее время мы трудились в поте лица; а ведь когда я
вступил в должность, мы целыми днями били баклуши - пересмеивались,
перешучивались, читали газеты, и только ежели забредал случайный клиент,
разбегались к своим конторкам. В те поры Брафф спускал нам и смех и песенки,
и казалось, с Бобом Свинни их водой не разольешь; но то все было на самой
заре, пока еще нас не запрягли как следует.
- Тысяча девятьсот фунтов, и еще тысяча фунтов в акциях. Браво,
Раундхэнд, браво, джентльмены! Помните: каждая акция, приобретенная
благодаря вашему усердию, приносит вам пять процентов наличными. Берите
пример друг с друга, будьте прилежны, добропорядочны. Надеюсь, все вы
исправно посещаете церковь. Кто займет место мистера Свинни?
- Мистер Сэмюел Титмарш, сэр.
- Поздравляю вас, мистер Титмарш. Жму вашу руку, сэр; отныне вы
двенадцатый конторщик нашего общества, и ваше жалованье соответственно
повышается на пять фунтов в год. Как поживает ваша почтенная матушка, сэр,
ваша дорогая, бесценная родительница? Надеюсь, она в добром здравии? Я
горячо молюсь, чтобы еще долгие, долгие годы наша фирма могла выплачивать ей
ежегодную ренту! Если у нее есть свободные деньги, ей теперь еще больше
смысла вложить их в наше дело, - ведь она стала на год старше; а вы, мой
дорогой, получите пять процентов, помните об этом. Чем вы хуже других?
Молодой человек - он молодой человек и есть, и десять фунтов ему никак не
помешают. А то, может, помешают, а, мистер Абеднего?
- Как можно, сэр! - воскликнул Абеднего, третий конторщик, тот самый,
что донес на Свинни, и захихикал, как хихикали все мы всякий раз, как мистер
Брафф изволил шутить; не то чтобы это были смешные шутки, но по лицу его мы
всегда понимали: это он шутит.
- Да, кстати, - вдруг говорит он, - у меня к вам дело, Раундхзнд.
Миссис Брафф желает знать, что это вы никогда не заглянете к нам в Фулем.
- Да неужто, как любезно с ее стороны! - воскликнул польщенный
Раундхзнд.
- Назначьте день, дорогой! Ну, скажем, субботу, и прихватите с собой
ночной колпак.
- Вы очень любезны, сэр, очень. Я бы с восторгом, но...
- Но?.. Никаких `но`, дорогой! Слушайте! Мой обед почтит своим
присутствием сам министр финансов, и я хочу с ним вас познакомить; ибо, по
правде говоря, я похвастался вами перед его светлостью, сказал, что другого
такого страхового статистика не сыщешь в целом королевстве.
Ну, как мог Раундхэнд отказаться от такого приглашения! А ведь он
рассказывал нам, что субботу и воскресенье собирается провести с женой в
Патни; и мы, которые знали, что за жизнь у бедняги, не сомневались, что,
услыхавши про это приглашение, супруга нашего старшего конторщика разбранит
его на чем свет стоит. Она сильно не жаловала миссис Брафф: разъезжает в
собственной карете, а говорит, что ведать не ведает, где это Пентонвилл, и
даже не соблаговолила нанести ей визит. А ведь уж как-нибудь ихний кучер
нашел бы дорогу.
- Ах да, Раундхэнд! - продолжал наш хозяин. - Выпишите-ка мне чек на
семьсот фунтов. Ну-ну, нечего пялить на меня глаза, любезный, я не собираюсь
удрать! Вот именно, семьсот, ну, скажем, семьсот девяносто, раз уж вам все
равно выписывать. В субботу заседает правление, так что не бойтесь, я
отчитаюсь перед ними за эти деньги еще до того, как повезу вас в Фулем. За
министром мы заедем в Уайтхолл.
И с этими словами мистер Брафф сложил чек и, очень сердечно пожав руку
мистеру Раундхэнду, сел в свою карету, запряженную четверкой лошадей,
которая поджидала его у дверей конторы (он всегда ездил четверкой, даже в
Сити, где это было нелегко).
Боб Свинни говаривал, что двух его лошадей оплачивала компания; но Боб
такой был пустобрех да насмешник, что его россказням и вполовину нельзя было
верить.
Уж не знаю, почему так вышло, но в тот вечер и мне, и джентльмену по
имени Хоскинс (одиннадцатому конторщику), с которым мы снимали очень уютные
комнатки на третьем этаже в доме на Солсбери-сквер, близ Флит-стрит, вдруг
прискучили наши дуэты на флейте, и так как погода была отменная, мы
отправились к Вест-Энду прогуляться. Через несколько времени мы очутились
напротив театра `Ковент-Гарден`, неподалеку от кабачка `Глобус`, и тут
только вспомнили радушное приглашение Боба Свинни. Мы, конечно, почитали все
это за шутку, но решили все же на всякий случай заглянуть туда.
И там, хотите верьте - хотите нет, как и было обещано, в дальней зале
во главе стола, в густом табачном дыму, восседал Боб, а с ним восемнадцать
наших джентльменов, и они говорили все сразу и стучали стаканами по столу.
Слышали бы вы, какой они подняли крик, увидевши нас!
- Ур-р-ра! - прокричал Боб. - Еще двое! Еще два стула, Мэри, еще два
стакана, еще на двоих горячей воды и две порции джина! Господи боже, кто бы
подумал, что и Титмарш к нам припожалует?
- Так мы ж тут по чистой случайности, - сказал я.
При этих словах поднялся оглушительный хохот: оказалось, что
положительно все говорили, будто их привел сюда случай. Так или иначе,
случай подарил нам превеселый вечерок; и радушный Боб Свинни заплатил за
всех нас все до единого шиллинга.
- Джентльмены! - провозгласил он, расплатившись. - Выпьем за здоровье
Джона Браффа, эсквайра, и поблагодарите его за подарок, который он преподнес
мне нынче утром, - двадцать один шиллинг пять пенсов. Да нет, какие там
двадцать один шиллинг пять пенсов? К этой сумме прибавьте еще жалованье за
месяц - мне пришлось бы его выложить за то, что я ухожу без предупреждения,
ибо завтра утром я все равно намеревался уйти... Я нашел местечко первый
сорт, скажу я вам. Пять гиней в неделю, шесть поездок в год, к моим услугам
лошадь и двуколка, а ездить надобно на запад Англии, собирать заказы на
масло и спермацет. Так что да сгинет газ и за здоровье господ Ганн и
компания, Лондон, Темз-стрит!
Я так подробно рассказываю о Западно-Дидлсекском страховом обществе и
об его директоре-распорядителе мистере Браффе (вы, надо думать, понимаете,
что и имя директора, и название общества вымышленные), потому что, как я
намереваюсь показать, и моя собственная судьба, и судьба моей бриллиантовой
булавки непостижимым образом переплелись и с тем и с другим.
Не скрою от вас, что в нашей конторе я пользовался известным уважением,
оттого что происходил из лучшей семьи против семей большинства наших
джентльменов и получил классическое образование, в особенности же оттого,
что у меня была богатая тетушка, миссис Хоггарти, чем я, надо признаться,
похвалялся направо и налево. Как я успел убедиться, в нашем мире совсем не
лишнее, когда вас уважают, и ежели сам не станешь выставлять себя, уж будьте
уверены, среди ваших знакомых не найдется ни одного, кто бы снял с вас эту
заботу и поведал бы миру о ваших достоинствах.
Так что, возвратясь в контору после поездки домой и занявши свое место
напротив запыленного окна, глядящего на Берчин-лейн, и раскрыв бухгалтерский
журнал, я вскорости поведал всей честной компании, что хотя моя тетушка не
снабдила меня изрядной суммой, как я надеялся, а я, не скрою, уже пообещал
дюжине своих товарищей, что, ежели стану обладателем обещанных богатств,
устрою для них пикник на реке, - я поведал, повторяю, что хоть тетушка и не
дала мне денег, зато подарила великолепнейший бриллиант, которому цена по
меньшей мере тридцать гиней, и что как-нибудь на днях я надену его, идучи в
должность, и каждый сможет им полюбоваться.
- Что ж, поглядим, поглядим! - сказал Абеднего, чей папаша торговал на
Хэнуэй-стрит дешевыми драгоценностями и галунами, и я пообещал, что он
увидит бриллиант, как только будет готова новая оправа. Так как мои
карманные деньги тоже кончились (я заплатил за дорогу домой и обратно, пять
шиллингов дал дома нашей служанке, десять шиллингов - тетушкиной служанке и
лакею, двадцать пять шиллингов, как я уже говорил, проиграл в вист и
пятнадцать шиллингов шесть пенсов отдал за серебряные ножнички для милых
пальчиков некоей особы), Раунд-хэнд, человек весьма доброжелательный,
пригласил меня пообедать и к тому же выдал мне вперед месячное жалованье -
семь фунтов один шиллинг восемь пенсов. У него дома, на Мидлтон-сквер, в
Пентонвилле, за обедом, состоящим из телячьего филе, копченой свиной
грудинки и портвейна, я убедился собственными глазами в том, о чем уже
раньше говорил, - как плохо с ним обходится его жена. Бедняга! Мы, младшие
служащие, воображали, будто это бог весть какое счастье - занимать одному
целую конторку и каждый месяц получать пятьдесят фунтов, но теперь мне
сдается, что мы с Хоскинсом, разыгрывая дуэты на флейте у себя в комнатке на
третьем этаже на Солсбери-сквер, чувствовали себя куда, непринужденнее
нашего старшего конторщика, и согласия и ладу у нас тоже было побольше, хотя
музыканты мы были никудышные.
Однажды мы с Гасом Хоскинсом испросили у Раунд-хэнда разрешение уйти из
конторы в три часа пополудни, сославшись на весьма важное дело в Вест-Энде.
Он знал, что речь идет о знаменитом бриллианте Хоггарти, и отпустил нас; и
вот мы отправились. Когда мы подошли к Сент-Мартинс-лейн, Гас купил сигару,
чтобы придать себе, как говорится, благородный вид, и попыхивал ею всю
дорогу, пока мы шли по узким улочкам, ведущим на Ковентри-стрит, где, как
всем известно, помещается лавка мистера Полониуса.
Двери стояли настежь, к ним то и дело подъезжали кареты, в которых
восседали нарядные дамы. Гас держал руки в карманах - панталоны в те времена
носили очень широкие, в глубоких складках, с небольшими прорезами для сапог
или башмаков (франты носили башмаки, а мы, служащие в Сити, живущие на
восемьдесят фунтов в год, довольствовались старомодными сапогами); держа
руки в карманах панталон, Гас оттягивал их как мог шире на бедрах, попыхивал
сигарой, постукивал подбитыми железом каблуками, и при том, что бакенбарды у
него были не по возрасту густые и пышные, выглядел он весьма внушительно и
всякий принимал его за личность незаурядную.
Однако же в лавку он не зашел, а стоял на улице и разглядывал
выставленные в витрине золотые кубки и чайники. Я вошел в лавку; несколько
времени я переминался с ноги на ногу, покашливал, - ведь я никогда еще не
бывал в таком модном месте, - и наконец отважился спросить одного из
приказчиков, нельзя ли мне поговорить с мистером Полониусом.
- Чем могу служить, сэр? - спросил мистер Полониус, который, как
оказалось, стоял тут же и занимался с тремя дамами, одной совсем старой и
двумя молодыми, с большим вниманием. рассматривавшими жемчужные ожерелья.
- Сэр, - начал я, доставая из кармана свое сокровище, - сколько мне
известно, этот камень уже побывал в ваших руках, он принадлежал моей
тетушке, миссис Хоггарти, владелице замка Хоггарти.
При этих моих словах старая дама, стоявшая поблизости, оборотилась.
- В тысяча семьсот девяносто пятом году я продал ей золотую цепь и часы
с репетицией, - сказал мистер Полониус, который положил себе за правило все
помнить, - а также серебряный черпак для пунша капитану. Скажите, сэр, как
нынче поживает майор... или полковник... а может, генерал?
- Генерал, - ответил я, - мистера Хоггарти, к великому моему сожалению,
уже нет среди нас. - Однако же очень гордый, что сей господин так охотно со
мной беседует, я продолжал: - Но тетушка подарила мне этот... эту
безделушку; в ней, как вы изволите видеть, заключен портрет ее супруга, и я
буду весьма признателен вам, сэр, если вы сохраните его для меня в
неприкосновенности; и тетушка желает, чтобы вы сделали подобающую для этого
бриллианта оправу.
- А как же, сэр, подобающую и показистее.
- Подобающую и в нынешнем вкусе; а счет благоволите послать ей. Тут
немало золота, вы, конечно, примете это в расчет.
- До последней крупицы, - с поклоном ответствовал мистер Полониус,
разглядывая мое сокровище. - Диковинная вещица, что и говорить, хотя
бриллиант, конечно, достоин внимания. Не угодно ли взглянуть, миледи. Вещица
сработана ирландскими мастерами, помечена девяносто пятым годом, она, быть
может, напомнит вашей светлости времена вашей ранней юности.
- Стыда у вас нет, мистер Полониус! - сказала старая дама, маленькая,
сухонькая, с лицом в тысячах мелких морщинок. - Да как вы осмелились, сэр,
болтать эдакий вздор такой старухе? Да в девяносто пятом году мне уж
пятьдесят стукнуло, а в девяносто шестом я сделалась бабушкой. - Она
протянула высохшие дрожащие ручки, поднесла медальон к глазам, с минуту
внимательно его разглядывала, а затем, рассмеявшись, промолвила: - Чтоб мне
не сойти с этого места, это ж знаменитый бриллиант Хоггарти!
Боже милостивый! Да что ж это за талисман попал мне в руки?
- Посмотрите-ка, девочки, - продолжала старая дама, - это самый
знаменитый драгоценный камень во всей
Ирландии. Вот этот краснолицый господин посредине - несчастный Мнк
Хотгарти, мой родич, он был влюблен в меня в восемьдесят четвертом году,
когда я только что схоронила вашего дорогого дедушку. А вот эти тринадцать
рыжих прядей - это волосы его тринадцати прославленных сестриц - Бидди,
Минни, Тедди, Уидди (сокращенное от Уильямина), Фредди, Иззи, Тиззи, Майзи,
Гриззи, Полли, Долли, Нелл и Белл - все замужем, все уродины и все рыжие.
Так чей же вы сын, молодой человек? Хотя, надо отдать вам справедливость,
фамильного сходства в вас не заметно.
Две хорошенькие молоденькие девицы оборотились, подняли на меня две
пары хорошеньких черных глазок и ждали ответа, кажовой бы они непременно
получили, да тут старая дама принялась громким головом рассказывать одну
историю за другой про вышеназванных дам, про их обожателей, про все их
обманутые надежды и про дуэли Мика Хоггарти. Она помнила наперечет все
скандальные сплетни за полвека. Наконец поток ее красноречия был прерван
отчаянным кашлем; а когда она откашлялась, мистер Полониус почтительно
осведомился, куда следует прислать булавку и угодно ли мне сохранить эти
волосы.
- Нет, - отвечал я, - бог с ними с волосами.
- А куда прикажете доставить булавку, сэр?
Мне совестно показалось назвать свой адрес. Но тот же час я подумал:
`Да пропади оно пропадом, чего мне совеститься?

Король лакея своего
Назначит генералом,
Но он не может никого
Назначить честным малым.

Что это я стесняюсь сказать, где живу?`
- Когда все будет готово, сэр, будьте так добры отошлите пакет мистеру
Титмаршу, в дом номер три, на Белл-лейн, Солсбери-сквер, подав церкви святой
Бригитты, что на Флит-стрит, - сказал я. - Звонить в звонок третьего этажа,
сэр.
- Как, сэр, как вы изволили сказать? - переспросил мистер Полониус,
- Кхак! - взвизгнула старая дама. - Мистер Кхак? Маis, mа сhеrе, с`еst
imраyаblе {Нет, какая прелесть }. Едемте, карета ждет! Дайте мне вашу руку,
мистер Кхак, садитесь в карету и расскажите мне об ваших тринадцати
тетушках.
Она ухватила меня за локоть и резво заковыляла к выходу; молодые
спутницы, смеясь, последовали за ней.
- Ну, влезайте, что же вы? - сказала она, высунувши свой острый нос из
окошка кареты.
- Не могу, сударыня, - сказал я. - Меня ожидает друг.
- Эка выдумал! Плюньте на него и влезайте. - И не успел я слова
вымолвить, как огромный малый в пудреном парике и в желтых плюшевых штанах
подтолкнул меня по лесенке и захлопнул дверцы.
Карета тронулась, и я только мельком успел взглянуть на Хоскинса, но
его изумленное лицо никогда не изгладится из моей памяти. Прямо как сейчас
его вижу - стоит, разинувши рот, глядит во все глаза, держит в руке
дымящуюся сигару и никак не возьмет в толк, что это со мной приключилось.
- Да кто он такой, этот Титмарш? - спрашивает себя Гас. - На карете-то
графская корона, вот ей-богу!

ГЛАВА III
Повествует о том, как обладателя бриллианта унесла великолепная
колесница, и об его дальнейших удачах

Я поместился на переднем сиденье кареты, подле премиленькой молодой
особы, примерно тех же лет, что моя дорогая Мэри, а именно семнадцати и три
четверти; напротив нас сидела старая графиня и другая ее внучка - тоже очень
пригожая, но десятью годами старше. Помнится, в тот день на мне был синий
сюртук с медными пуговицами, нанковые панталоны, белый, расшитый веточками

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 115381
Опублик.: 21.12.01
Число обращений: 1