ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Эрве РИХТЕР-ФРИХ

БЕССМЕРТНЫЕ КАРЛИКИ

1. В УТЕСАХ КОРДИЛЬЕР

С крутых утесов Андийских Кордильер [Андийские Кордильеры - то же,
что и Анды], там, где голая пустыня гор сменяется почти непроходимыми
зарослями-мангровами [Мангровы - труднопроходимые леса на затопляемых
приморских и речных низменностях тропических стран. Они состоят
преимущественно из манглей (Rhizорhоrа mаnglе). Вязкий илистый грунт
мангров отравлен сероводородом, поэтому деревья образуют растущие вверх
воздушные корни, извлекающие кислород из воздуха], шел, хромая, одинокий
путник.
Дойдя до разлога в лесной чаще, он остановился. Безотрадный вид
предстал его взорам. Позади него простиралась мангрова со своей темной
тайной, со своей страшной силой сопротивления. Здесь каждый шаг покупался
усилием. Казалось, земля вооружилась всеми, какие у нее были, способами
защиты против людского нашествия. Там были бездонные трясины мхов, там был
взъерошенный кустарник с колючками, ядовитыми как змеиные зубы. И даже
если бы опытный странник и избегнул этих опасностей, то его подстерегали
всевозможные хищные звери, чтобы поймать его. Пума и оцелот [Оцелот (Fеlis
раrdаlis) - дикая кошка размерами свыше 1 метра] шли по его следам и ждали
случая напасть из него. Их уважение к белому человеку велико. И отвага их
не та, что встречается у их родственников в Азии или в Африке. Но одинокий
старик, который, шатаясь, подвигался вперед, выказывал несомненные
признаки слабости. Большой факао, - лесной нож, - правда, лежал еще в его
руке, но пальцы еле держали его. Он подвигался, как машина, завод которой
испортился и трещит ослабевшими пружинами.
Но когда он дошел до этого места, мужество снова как будто воспрянуло
в нем. Там, внизу, его взору открылась громадная степь, простиравшаяся до
самого горизонта, подобная морю, - и на ней жесткая трава пампасов
колыхалась длинными грядами. Однако, не от этого заблестели снова светом
надежды усталые глаза старика. Далеко впереди увидел он длинное спиральное
облако, поднимавшееся над степью. Эта ясная дымка, скользящая в дрожании
солнечного эфира, словно развевавшийся шелковый покров, не была
фата-морганой. Потому что этот столб в сиявшей высоте сопровождал человека
с тех же давних времен, когда и дарвинова обезьяна лишилась своего хвоста
и произвела себя в цари вселенной.
Старый человек не был новичком. Он не закричал от радости. Он не
возликовал и не ринулся вперед за помощью, которая могла бы спасти от
уничтожения его старое изможденное тело. Нет, - он выбрал себе камень и
сел на него только тогда, когда удостоверился, что ни одна змея урутус не
устроила под ним своего логовища. После этого он взял свою дорожную флягу
и опорожнил ее, глотая в то же время хинин пилюлю за пилюлей. Затем он
нашел несколько темных орехов и стал жевать их.
Солнце стояло в зените и жгло со всей тропической яростью. Воздух как
будто высекал искры в густых и сухих зарослях. Так, по крайней мере,
казалось одинокому старцу.
Это и на самом деле был старый человек. Его спина была сгорблена, а
жажда и голод изглодали мускулы его лица почти до черепа. Волосы и борода
висели жидкими спутанными прядями и составляли странное обрамление его
черт с кожей, сухой, как у мумии. Но ввалившиеся глаза еще горели глубоким
огнем. Была ли то лихорадка, которая в течение целых месяцев бушевала в
его крови во время путешествия на юг? Или, быть может, хинин зажег новую
искру жизни в его слабом, смертельно усталом теле? Трудно было сказать,
но, должно быть, это был способный к стойкому сопротивлению старик,
тренированный старый охотник с дублеными мышцами и стальной волей.
А теперь он должен был умереть. Он знал это. Тягости имеют свои
границы, а те, которые он испытал, давно бы убили человека и помоложе его.
Он стоял теперь на пороге неведомого. А несколько месяцев тому назад он
стоял на пороге великого открытия. И это открытие поддерживало Раймона
Сен-Клэра, потому что знание не должно было умереть, подобно столь
многочисленным открытиям, столетиями погребенным под снегом и льдом или в
пустынной стране девственного леса.
Далеко впереди, на равнине, служащей преддверием к самому Мату-Гросу
[Мату-Гросу - обширная область пампасов в Южной Америке], виднелись
признаки огня, разведенного белым человеком. Этот тонкий голубоватый дымок
не мог исходить из индейского лагеря. Белый человек или несколько белых
сидели там внизу и пекли в золе мясо зверя или птицы.
Через несколько часов он будет среди этих белых. Быть может, ему еще
удастся спасти свою жизнь...
Но при одной мысли об этой возможности он покачал головой. Он сам был
врач, известный доктор Сорбонны, перешедший в молодые годы из Парижа в
университет города Лимы [Лима - столица республики Перу]. Сначала он
смотрел на это пребывание там, как на переходную стадию. Но Перу стало его
судьбой. Эта таинственная страна завораживала его своей чудесной
увлекательной историей. Многие, изъездившие всю Страну Инков [Инки -
индейское племя, господствовавшее в Перу до завоевания страны испанцами.
Государство инков Тауантинсуйу было разрушено испанскими конкистадорами] и
мечтавшие на берегах озера Титикака, разделили участь Раймона Сен-Клэра.
Их наука стала грезой, а греза - наукой.
Он пощупал себе пульс. Удары его были слабые и медленные, как
лопавшиеся пузырьки.
Старый профессор, который на заре своей жизни сидел у ног Пастера и
шел бок о бок с Ру, Шарко и Дойенном, не страшился смерти, стоявшей у его
изголовья уже долгие месяцы. Но его мучила одна забота. В окрестностях
Лимы, в одном бунгало, сидела юная темноглазая девушка и, не отрываясь,
смотрела на синие горы. То была его внучка, Инеса Сен-Клэр, дитя без отца
и матери. Он покинул ее, чтобы преследовать новое, изумительное открытие.
Он нашел все то, что искал. Но плод, отведанный им от древа познания,
оказался для него роковым. Подобно Моисею, он заглянул в обетованную
страну. Теперь он должен умереть с этим последним видением в сверкающем
взоре...
Раймон Сен-Клэр был добросовестный человек. Он основательно
позаботился о своей внучке и оставил ей, как наследство, превосходное
воспитание, которое, вместе с прирожденным стремлением к
самостоятельности, должно было охранить ее от первых опасных рифов
молодости.
С глубоким вздохом профессор встал на ноги, но вдруг остановился,
словно пригвожденный к земле. Прямо на него двигалась небольшая змея, с
красно-коричневыми разводами на коже и с удлиненной головой. Сен-Клэр
хорошо знал это маленькое животное. То был урутус, владелец солнечного
камня, на котором сидел профессор, ядовитейшая и опаснейшая из всех змей в
девственных лесах Южной Америки... Невольно дряхлая рука его стала искать
у пояса револьвер, но вдруг остановилась...
Случилось нечто необыкновенное. Маленькая кровожадная змея уже
подняла свое тело, намереваясь укусить старика, но как будто внезапно
одумалась. Она раскачивала головой из стороны в сторону в какой-то
нерешительности, - потом отказалась от нападения и медленно уползла в
чащу.
Старик с грустью улыбнулся. Странное отступление змеи было для него
почти разочарованием. Он знал, что оно означает: урутус никогда не трогает
умирающего человека.
Но он еще жил. У него было нечто, что он должен был оставить в
наследие людям. Одно из удивительных открытий, доступных только тем,
которые доводят свои исследования до грани между жизнью и смертью.
То было лишь несколько скромных чисел; но они должны были поднять
неслыханное кудахтанье в курятнике науки. Его имя было хорошо известно в
ученом мире. Ни один знаток не усомнится в его показаниях, - тем более,
что за успех он уплатил ценой своей жизни. Теперь необходимо было найти
кого-нибудь, кто мог бы передать его завещание человечеству. В нескольких
километрах к востоку блестел огонь в стоянке белого человека. Теперь он
должен был собрать весь остаток своей воли, чтобы израсходовать ее до
конца.
Спокойные и зоркие глаза исследователя приняли выражение твердой
решимости. Он сложил с себя все лишние предметы, и оставил только лесной
нож и револьвер. И колеблющимися шагами он продолжал свой путь к востоку.
Он шел, словно слепой. Механически спускался он по крутым откосам скал.
Порой он падал, но быстро поднимался снова. Он шел все дальше и дальше по
направлению к равнине, к медленно исчезавшему столбу дыма, шел, не обращая
внимания на колючки, царапавшие его, и на диких кошек, разбегавшихся перед
ним, так как он был отмеченный смертью человек.
Наконец, он достиг степи. Язык прилипал к его гортани, и лихорадка
трясла его тело. С закрытыми глазами и с опущенной головой он пролагал
себе дорогу через густую траву, словно бык, ощущающий сталь матадора на
своем затылке...
Внезапно колени его подкосились, и он упал навзничь. Так лежал он в
течение нескольких минут, и хриплый звук вырывался из его измученной
груди; затем он повернулся на бок и попытался подняться. Он хотел
крикнуть, но издал лишь слабый стон. Итак, ему не суждено было достигнуть
своей цели!
Непреодолимое желание бросить все и уснуть охватило его. Он пытался
освободиться от этого чувства, но оно давило его, словно стопудовая
тяжесть...
Тогда слабая искра блеснула вдруг в его серых глазах. Его рука
ощупала револьвер и вытащила его... Большой браунинг упал и остался лежать
подле него... Последним усилием схватил он оружие. Слабый палец нажал на
курок, и над ширью бесконечной прерии раздались три глухих выстрела.

2. ИНДЕЕЦ ПЛЕМЕНИ ТОБА

Паквай, цивилизованный индеец племени тоба был не только мыслителем,
но и мечтателем. Иезуиты из Парагвая уже давно лишили его собственной
индейской культуры. Она невысоко ценится испанцами и евреями Аргентины.
Кроме того, он приобрел много полезных знаний, которые пригодились ему в
общении с белыми людьми. Его покойный учитель, отец Амброзио, был человек
весьма образованный, но в своем преподавании не мог отрешиться от чисто
иезуитских приемов. Сын Шакона [Шакон - испанский миссионер-иезуит,
проповедовал христианство в Мексике в 1627-1649 гг. (прим. ред. 1926_г
научился скрывать свои мысли и приобрел тот опыт, который дает человеку
господство над людьми.
Это умственное превосходство было причиной того, что у Паквая было
много друзей как среди белых, так и среди краснокожих. Никто так
основательно, как он, не изъездил огромный южно-американский материк, от
Огненной земли и до большой водной границы у Ориноко. Никто не был знаком
со всеми различными индейскими диалектами так, как он, и если какой-нибудь
европеец организовывал экспедицию в местности, где редко ступала
человеческая нога, Паквай всегда оказывался бесценным проводником.
Иногда он отрясал с ног своих пыль цивилизации и отправлялся один в
те места, где его опасные и воинственные родичи еще и поныне не прочь
сожрать с хорошим аппетитом своих врагов.
В течение целых веков эти тоба выдерживали, подобно стене, все
натиски с юга и с севера. Они отличались от других родственных племен
бросавшимися в глаза светлыми волосами и светлой кожей. В них было
некоторое сходство с альбиносами, но их глаза были серо-голубого цвета и
составляли замечательный контраст с желто-бледной кожей и почти золотыми
волосами. Тип же лица был чисто индейский, с покатым лбом, выдающимся
величаво-орлиным носом и мягко округленным подбородком. Прихоти природы
многообразны, и тоба были тому ярким примером.
Но примечательная светлая окраска кожи и волос этой породы не была
признаком открытого и дружелюбного характера.
Тоба жили в совершенном отъединении от других племен и молились своим
богам с суровой важностью. Другие племена очень боялись тоба и
предпочитали обходить их на далеком расстоянии, а белые, попадавшие в их
руки, теряли возможность сообщить что-нибудь о них впоследствии. Они
бывали поголовно убиты, и, если их мясо обладало особыми достоинствами, то
и съедены до костей.
Отец Амброзио, единственный белый, вернувшийся от них живым благодаря
тому, что его медицинские познания помогли ему вылечить молодую жену
вождя, утверждал, что тоба жестоки, но при случае могут выказать некоторое
величие души. Из этой экспедиции привез он с собой юного сироту Паквая,
который с трогательной верностью следовал за своим учителем до самой его
смерти и похоронил его под пальмой на берегу Кассикиаре, небольшой речки,
соединяющей Амазонку с Ориноко.
Обо всем этом размышлял Паквай, сидя у небольшого костра в огромном
пампасе Мату-Гросу. Маленькая речная свинка, застреленная им несколько
часов тому назад, поджаривалась на горячих угольях.
Индеец-тоба сидел неподвижно. Он наслаждался одиночеством и тихим
шелестом сухой, жесткой травы. Высоко на небе птица описывала большие
круги. То был кондор.
Внезапно мысли Паквая приняли другое направление. Суровые, твердые
черты его лица стали мягкими, а глаза - мечтательными.
Он вспомнил одно из величайших своих приключений. Это было, когда в
его жизнь вошел человек с далекого севера, `Белый Кондор`, который
появился среди гаучасов близ города Корриентес и сталью своих глаз
принудил их подчиниться ему. Велика была сила его кулаков. Он стал для
Паквая господином и другом...
Внезапно вблизи раздались три выстрела. Тоба вскочил на ноги. С
вытянутой шеей и с пальцем на спуске ружья, он ждал, удивленный и
взволнованный. Паквай знал, что на всей земле не было места, столь
пустынного, как это. Для него было вообще сомнительным, чтобы человек мог
ступить на эту негостеприимную землю с ее смертельно-ядовитой мангровой.
До сих пор ему ни разу не удалось заметить следов человека в этом страшном
уголке прерии. И вдруг теперь прозвучали внезапные, но явные свидетели
человеческой культуры - три револьверных выстрела.
Паквай был опытен и прекрасно знал, что эти глухие короткие выстрелы
не могли исходить из винчестера или браунинга крупного калибра. Даже
револьверы `Смит-Вессон` или `Наган` дают более громкий выстрел.
Но кто же мог стрелять в этой безрадостной пустыне?
Вдруг тоба заметил маленькое, голубоватое кольцо дыма, которое
поднялось над степью и растаяло в лучах солнца. Выстрелы, значит, были
направлены в небо, и, так как ни один разумный человек не станет стрелять
в кондора, находящегося на высоте тысячи метров, то нетрудно было угадать,
в чем дело.
Паквай опустил свое охотничье ружье и без дальнейших раздумий пошел
на выстрел по траве в человеческий рост вышиной. Несколько минут спустя он
склонился над потерявшим сознание профессором. К своему изумлению, он
увидел старого седого человека в смертельном изнеможении. Револьвер выпал
из худой руки, похожей на иссохшую лапу. Выстрелы были, по-видимому,
произведены последним усилием слабеющей воли.
Но человек был еще жив.
Паквай не терял времени.
Он взял на руки исхудалое тело, легкое, как тело ребенка, и перенес
его к своему костру. Он распустил платье старика, влил смесь коньяка и
воды в сухие безжизненные губы, и проделал над ним движения, необходимые
для возбуждения искусственного дыхания. Этими разумными приемами он скоро
достиг своей цели. Через несколько минут старик открыл глаза и осмотрелся
спокойным и ясным взглядом. Он не пытался приподняться, но быстро взвесил
положение. Его испытывающий взор устремился на склонившегося над ним
человека, и, казалось, он остался доволен своими наблюдениями.
- Что могу я сделать для вас? - спросил по-испански Паквай, и его
мягкий, спокойный голос покрывал чуть заметный гортанный индейский акцент.
- Я принадлежу к миссии красного креста из Коимбры, - продолжал он. - Мое
имя - Паквай.
Слабая улыбка пробежала по отмеченным смертью чертам старика.
- Немного воды, - прошептал он.
Сделав несколько глотков, профессор остался лежать тихо в течение
нескольких минут. Он собирался с последними силами. Затем он начал
говорить короткими, сжатыми фразами, как человек, желающий рассказать
возможно больше в короткое время.
- Во внутреннем кармане у меня на груди лежит путевой дневник, -
сказал он. - Возьми его и, когда я умру, отошли к тому, кто может
продолжать работу, которую мне пришлось прервать. Мое имя, адрес и
завещание найдешь ты в том же кармане. Этот дневник содержит важные
сведения - путь к великой тайне. Остальные бумаги пригодятся, быть может,
для того, кому суждено окончить мое дело. У меня было достаточно воли, но
не хватило силы. Цель так высока, что стоит пожертвовать силы и жизнь,
чтобы достигнуть ее. Я не сожалею о моем путешествии - иначе я был бы
плохим сыном науки. Понимаешь ли ты меня, друг?
- Да, - ответил Паквай торжественно. - И твой дневник я передам
верному человеку, обладающему истинною силою духа. Но ты говоришь о
смерти. Жизнь еще нуждается в тебе, господин.
Старик покачал головой.
- Я сам врач, - сказал он. - Уже восемь дней, как смерть подстерегает
меня. Конец мой близок. Во мне остались живы, быть может, только несколько
мозговых клеток. Они - хранители моей последней воли. Пройдет немного
минут, и все будет кончено, кончено! Но я могу теперь умереть спокойно. Ты
- человек, достойный доверия, Паквай. Твое имя известно по ту сторону
Аконкагуа [Аконкагуа - высочайшая вершина Кордильер]: Паквай - проводник,
знаток всех существующих индейских наречий... Но теперь оставь меня в
покое. Как хорошо старому человеку уснуть!..
Около двух часов просидел Паквай у изголовья умирающего Раймона
Сен-Клэра. Он отгонял от него насекомых и заслонял его от жгучих лучей
солнца, меж тем, как тяжелое дыхание старика становилось все тише и тише.
Вдруг умирающий приподнялся, опираясь на руки.
- Инеса! - воскликнул он, - берегись Черного Антонио! Проклятие ему и
всему его роду!..
Со стоном он упал навзничь. Судорога, сводившая черты его лица,
стихла, и лицо приняло мягкое и ясное выражение, в то время как жизнь
медленно отлетала от старика. Бледные губы его двигались, словно шепча
что-то. Он теперь был далеко, далеко, в ином времени. Быть может, сидел у
кафедры Пастера и повторял слова учителя: прекрасно умереть за великое
знание.
Через несколько минут Паквай поднялся. Он долго стоял, склонив
голову. Ни один звук не нарушал окружавшей его торжественной тишины.
Только высоко на небе кружился кондор, далекий и величавый.

3. ХИРУРГ

Операция была окончена.
Высокий, сильный доктор, целой головой превышавший всех ассистентов,
умывал окровавленные руки в то время, как уносили пациента.
Сестра милосердия подошла к нему.
- Пятнадцать минут, - сказала она отрывисто.
Хирург, довольный, кивнул головой.
- Идет, идет, - сказал он спокойно, - а как с наркозом?
- Больной уже проснулся Он вполне благополучен. Это необыкновенно
симпатичный, терпеливый юноша. Его мать здесь и желает говорить с
доктором.
- Я сейчас приду.
В приемной стояла высокая, бедно одетая женщина в черном. Она была
очень бледна, а покрасневшие глаза и нервно трепетавшие руки
свидетельствовали о бессонных ночах. Ее низкий приятный голос дрожал,
когда она обратилась к высокому хирургу с ясными голубыми глазами.
- Ну, что?.. как?..
- Это тяжелый случай, сударыня. Операция сошла прекрасно. Остальное
должны завершить туберкулезные врачи.
- Я не совсем понимаю...
- Как вам известно, у вашего сына сильно затронуто одно легкое. Это
легкое мы изъяли из употребления, удалив несколько ребер.
- Все это кажется мне ужасным!
- Почему? Лучше освободиться от больного органа, который мешает и
причиняет вред. Многие люди, старые и молодые, живут с одним легким, и
чувствуют себя великолепно... А ваш сын, я думаю, будет совсем здоров. Это
также мнение и специалиста по легочным болезням, который присутствовал при
операции. Никаких излишеств. Если он обладает спокойною и уравновешенною
природою, он проживет дольше, чем кто-либо из нас.
Бедная женщина словно помолодела на десять лет. Она схватила руку
доктора и горячо пожала ее.
- Как мне благодарить вас! - промолвила она. - Это мой единственный
сын, я вырастила его моими трудами. Сегодня - самый счастливый день в моей
жизни!
Она быстро отвернулась, чтобы скрыть слезы радости, выступившие на ее
глазах.
Доктор посмотрел на нее. Уже не было перед ним пожилой, измученной
матери, - словно молодая девушка, выбежала она из серой больничной
комнаты.
Но хирург не торопился.
В глубоком раздумье вышел он из громадной больницы, на фасаде которой
виднелась вывеска красного креста.
Был восхитительный весенний день, и воздух словно трепетал радостью
всевозможных обещаний... На углу аллеи Бюгдэ великан на минуту
остановился. Он откинул назад голову и медленно, глубоко вздохнул. Впереди
направо простирался фиорд, сияя своей свежей лазурью. Фиорд манил его.
- Здесь - дорога к настоящей жизни, - словно говорил ему этот фиорд.
- Приди ко мне, и я подарю тебе новые приключения, новые чувства и новую
весну!..
Врач горько усмехнулся и медленно пошел вниз по широкому шоссе.
Никогда он не ощущал так ясно, как в эти норвежские весенние дни, что он
сидит в клетке, красивой, раззолоченной, с будничным, обычным уютом, в
клетке, которая так мало соответствует его непрерывному стремлению, его
тоске по чужим странам, где найдется место для его силы и отваги.
В конце концов здесь, дома, в столице Норвегии, он чувствовал себя не
лучше, чем тот человек с одним легким. Здесь было достаточно воздуха,
здесь было солнце над фиордом и скалами. Но посреди всего этого
великолепия повсюду досадно кишели люди, с их обывательскими интересами.
Великан-доктор продолжал свой путь по городу и, наконец, вошел в
театральное кафе. Он заказал чашку кофе и газету. Кофе показался ему
недостаточно крепким. Газета угнетала его политикой, финансовыми
процессами, ненужными концертами. Крупные заглавия, мелкие события, - все
наводило на него скуку своим мещанским благополучием.
Он отбросил газету. Заплатил и вышел. Та чудесная, полная богатырских
сил страна, что называется Норвегией, задыхается под гнетом лицемерной
действительности. Она носит на челе знак приключений, но их давно уже нет
в ее жизни.
Он медленно пошел по направлению к Дворцовому холму. Воздух словно
пел в его ушах. Сильнее, чем когда-либо, ощущал он чей-то зов. Словно
какое-то нетерпение зудело под его кожей. Он ясно чувствовал, что снова
наступает время уехать далеко, далеко отсюда. Это чувство уверенности, не
раз приходившее к нему в течение богатой событиями жизни, охватило его на
миг с такой силой, что он уже ожидал какого-то события, которое должно
произойти здесь, между деревьями Дворцового парка. Но, так как ничего не
случалось, он ускорил шаги, и через несколько минут большие чугунные
ворота его жилища в квартале Гомансбюси с шумом захлопнулись за ним.
Стоя в маленьком саду, он с удивлением посмотрел вокруг себя. Ему
показалось, что сад странным образом встрепенулся и ожил. У стены стоял
бюст человека с широким лицом и с опущенными веками. Казалось, большое
лицо улыбалось ему.
- Ну, Йенс, - сказал он старому матросу, встретившему его в холле, -
что новенького?
Старик покачал головой.
Доктор почувствовал почти разочарование. Итак, на этот раз инстинкт
обманул его.
- В вашей рабочей комнате лежит несколько писем, - промолвил
достойный фактотум и принялся за чистку медных прутьев перед окнами.
Доктор сейчас же поспешил в `святая святых`. На письменном столе, под
бронзовым кулаком, лежало толстое письмо, имевшее такой вид, словно оно
прошло множество почтовых испытаний. Конверт был истрепан и покрыт
пятнами. Ряд штемпелеванных марок указывал на то, что письмо пришло из
Асунсьона, столицы Парагвая. Непохоже было, чтобы доктор спешил открыть
это письмо. Он взвесил его на руке с выражением напряженного любопытства в
глазах. Там, внутри большого грязного конверта, дремало приключение. Он не
ошибся.
- Паквай, - пробормотал он, завидев крупные, беспомощные буквы.
Адрес, впрочем, был достаточно ясно написан. Он гласил:
`Д-ру Йунасу Фьельду.
Христиания [Христиания - название г. Осло в 1624 - 1924 гг.
Норвегия`.

4. ПИСЬМО ИЗ ПАРАГВАЯ

Письмо Паквая было просто и кратко. Он рассказывал о том, как во
время поездки на север, в мало исследованные местности, он встретил
умиравшего человека, назвавшегося профессором патологии Лимского
университета. Этот профессор был так близок к смерти, что на пространные
объяснения не хватило времени. Но умирающий француз поручил Пакваю
передать находящиеся при нем бумаги какому-нибудь смелому и энергичному
молодому ученому, который захотел бы продолжать опасные и необычайно
интересные исследования, о которых сообщал дневник профессора. Несмотря на
то, что Паквай не имел понятия о содержании дневника, написанного
по-французски, он все же был убежден, что речь здесь шла о чем то
совершенно особенном. Поэтому Паквай думал, что это дело заинтересует его
великого господина и друга. И Паквай надеялся, что его друг совершит
путешествие через великое море, и что документы попадут в его руки. Если
же дело потребует экспедиции в Перу или Боливию, то Паквай находится в его
распоряжении и будет ожидать приказаний своего друга и господина у их
общей приятельницы, донны Франчески, которая со своим мужем проживает в
Буэнос-Айресе, все в том же месте, у Палерм-Парка.
Таково было в основных чертах содержание письма Паквая. Завещание,
по-видимому, было в полном порядке, составлено лимским адвокатом и
подписано надлежащими свидетелями. Оно гласило, что все имущество Раймона
Сен-Клэра, движимое и недвижимое, должно было перейти после его смерти к
его единственной внучке, Инесе Сен-Клэр. Кроме этого, завещание содержало
точный баланс денежного имущества Сен-Клэра. Состояние, хотя и небольшое,
все же вполне обеспечивало юность Инесы Сен-Клэр и давало ей возможность
заняться чем она захочет и спокойно окончить свое образование.
Недвижимость состояла из небольшого летнего домика-бунгало в окрестностях
Лимы, а движимость в деньгах и бумагах была помещена в парижском отделении
Лионского Кредита.
Йунас Фьельд написал адрес молодой девушки в Лиме и имя адвоката,
назначенного исполнителем завещания.
Затем он принялся за чтение дневника. Дневник был написан лапидарным
стилем, указывающим, что у автора не было времени на подробности и на
красноречивые описания природы. Он обрывался приблизительно за три месяца
до смерти профессора.
То был знаменательный день в доме Фьельда.
Когда Катарина Фьельд вернулась с покупками из города, она нашла мужа
в состоянии отчуждения, которого она всегда боялась. Он стоял с блестящими
глазами, наклонившись над какими-то пожелтевшими бумагами. Он отказался от
обеда, - нет, ему не хочется есть, - снял трубку с телефона, и даже
малютка Йунас должен был безуспешно удалиться, так как он застал отца
углубленным в чтение тонкой, в кожаном переплете, книги, которая имела
такой вид, словно долго пролежала в кофейной гуще.
Так прошло несколько часов. Перед ним были бесшумно поставлены
бутерброды. Он не притронулся к ним. Только когда часы пробили полночь,
Йунас Фьельд вскочил со своего стула и огляделся вокруг себя с таким
выражением, какое бывает у человека, внезапно очнувшегося от странного
сна. Он заметил бутерброды и поспешно съел их, запивая пивом из бутылки,
поставленной рядом.
Но все это он сделал совершенно машинально. Он был весь полон тем,
что он прочитал. Он рассеянно и удивленно смотрел на окружавшие его
предметы. Словно он испытывал некоторое разочарование по поводу того, что
его тело находится в большом кресле рабочего кабинета в Христиании, в то
время как его дух живет в голубых горах Кордильер.
- Изумительно, - подумал он, - изумительно.
Дверь тихонько отворилась, и Катарина Фьельд вошла в комнату.
Красивая, представительная женщина, на лице которой годы, казалось, не
оставили никакого следа, приветливо улыбалась, но голос ее чуть заметно
дрожал, когда она обратилась к мужу.
- Ну, Йунас, что случилось? У тебя такой вид, словно ты только что
упал с луны на землю.
Высокий доктор посмотрел на нее каким-то странным, словно невидящим
взором. Кто-то нарушил строй его мысли. Чуть заметная морщина
неудовольствия появилась было на лбу, но тотчас исчезла.
- Милая Катарина, - сказал он медленно, - это нечто замечательное...
В нескольких словах он рассказал ей известную нам историю.
- Но загадка? Тайна Сен-Клэра и его поездки, в чем состоит она?
Фьельд по-видимому, не желал распространяться об этом.
- На этот вопрос не так-то легко прямо ответить, - сказал он после
некоторого раздумья. - Сведения Раймона Сен-Клэра не совсем ясны; он
высказывает некоторые гипотезы, которые представляются из ряда вон
изумительными. Он сам, по-видимому, глубоко убежден в правильности своих
теорий. Но об этом трудно составить себе мнение, не сделав собственных
наблюдений. Ты понимаешь...
Катарина Фьельд невольно вздохнула. Она поняла только одно: а именно,
что отныне страсть к приключениям снова наложила свою лапу на душу ее
мужа. И теперь для него был только один путь. Она знала его. Вся его
фигура сияла свежей радостью. Каждый нерв, каждый мускул его сильного тела
были заряжены электричеством.
Очевидно, ее долгом было радоваться вместе с мужем. Ведь она
замечала, как он устал и отяжелел за последний год. Иногда ей даже
приходила в голову мысль о Самсоне на мельнице. Трудно было ему
приспособиться к филистерам современного общества. Повседневная
обывательщина действовала подобно яду на его организм. По-видимому, он
получил теперь необходимое противоядие. Оно состояло в одном: в
опасностях, переживаниях, испытаниях, налитых в драгоценный кубок
приключений.
Но она уже не могла так же легко, как прежде, вооружаться терпением.
В глубине души она питала надежду, что эта страсть к приключениям
постепенно исчезнет. Эта страсть походила у него на болезнь. Но когда
Катарина бросила взгляд на громадную сильную фигуру, которая в течение
нескольких часов вернула весь свой электрический заряд, она поняла, что
ощущение жизни было условием жизни для этого, к одиночеству и свободе
рожденного человека.
Он был одной породы с великими авантюристами всех времен. Тоска по
неведомым странам и жажда действия норманнских викингов были выжжены на
его лбу.
Итак, теперь ей предстояло остаться одной с ее мальчиком и долго,
долго сидеть и с томлением и страхом ждать мужа. Потому что там, где
странствовал Йунас Фьельд, всегда было опасно.
- Когда ты едешь? - спросила она со вздохом.
Он с удивлением посмотрел на жену. Затем подошел и поцеловал ее в
лоб.
- Во всем мире не найдется для меня женщины, подобной тебе, - сказал
он с нежностью. - Ты поняла меня с первого мига, когда мы встретили друг
друга. Но я не был для тебя настоящим мужем.
- Ты был моим приключением, - шепнула она и прильнула к его широкой
груди. - И куда бы ты ни поехал, в какое бы место земли, ты всегда будешь
жить в моем сердце.
Она выскользнула из его объятий, и выбежала вон из комнаты, чтобы
подавить свое волнение и не расплакаться при нем.
Йунас Фьельд грустно посмотрел ей вслед. Он вспомнил о тех долгих
месяцах, когда его терпеливая молодая жена сидела в этом жилище одна со
своим мальчиком и ждала, в то время как он странствовал в неизвестности
между жизнью и смертью.
- Кондор не может умереть, - сказал ему однажды Паквай, когда его
жизнь висела на тонком волоске.

5. НА ПУТИ К ПРИКЛЮЧЕНИЮ

Моторное судно `Джордж Вашингтон` быстро рассекало волны Карибского
моря.
То было гордое зрелище.
Элегантный, огромный `Джордж Вашингтон` мог по справедливости быть
назван украшением морей. Светло-серая окраска судна сверкала на темной
синеве неба и моря. Не было дыма, поднимавшегося из трубы, не было следов
черной угольной копоти на чистой палубе. Мотор `Дизель` работал играя,
чисто и легко, словно исполинская швейная машина, без пыхтения и стона,
потрясавших старые пароходы. То был вестник нового времени, бороздивший
синее море, по которому некогда медленно подвигались старинные
конкистадоры, с высоко поднятой головой и жадно трепещущими ноздрями,
навстречу новизне и приключению.
На капитанском мостике `Джорджа Вашингтона` стояли два человека и
пристально всматривались в чуть видную линию берега, выступавшую на южном
горизонте. Оба были высокие и сильные жители Севера, незаурядной
наружности и темперамента. Оба, по-видимому, наслаждались без лишних слов
обществом друг друга. То были люди вольного воздуха, больше всего любившие
широкие горизонты и вечно беспокойные волны океана.
Капитан Хольмсон сделал движение головой:
- Там находится маяк, - сказал он. - Течение отнесло нас немного в
сторону.
Йунас Фьельд кивнул головой. Он медленно вдыхал соленый воздух. Он
ощутил запах земли, удивительный запах сухих трав, который под тропиками
доносится издали, когда приближаешься к берегу. Каждый моряк безошибочно
узнает его. Он является верным признаком того, что морские волны
неподалеку ударяются о лесистый берег.
- Вы хорошо знаете эту местность? - спросил капитан.
- Да, - ответил Фьельд. - Несколько лет тому назад по этим волнам шло
бразильское военное судно, направлявшееся к Панамскому каналу, на
торжество его открытия. На борту этого судна находился умирающий человек,
который вследствие необычайного случая был подобран на песчаном берегу
Гвианы. Это был я. Я возвращался с берегов Амазонки. Туземцы преследовали
и подстерегали меня, чтобы сожрать. Я ускользнул от их зубов, и мне
удалось дотащиться до моря. То было суровое испытание. Впоследствии я
провалялся довольно долго в госпитале в Колоне. Но я все же, как видите,
справился с лихорадкой.
- Да, не всем так везло, как вам, - задумчиво проговорил капитан. - В
моей юности смерть в Колоне от лихорадки вошла в поговорку... Теперь
времена стали другие. Тот, кто желает прожить спокойно и долго, должен
лишь отправиться в Панаму и скучать там до столетнего возраста. Немного
западнее, рулевой...
Маяк у входа в канал теперь ясно обрисовывался, и длинный мол походил
на резкую тонкую черту, пересекающую огромный бассейн гавани. Дома города
Колон блестели, словно пятна белой меловой краски на темно-зеленых
массивах возвышенностей. А дым нескольких тяжелых грузовых пароходов,
стоящих в бассейне, поднимался прямо вверх, меж тем как удары молотов в
больших мастерских раздавались, как далекие, глухие раскаты грома.
Пароходы приходили и уходили, то соединяясь в группы, то расходясь в
разные стороны. Все вместе это походило на гигантскую пищеварительную
систему, хватающую тоннажи своими жадными челюстями и отправляющую их в
желудок.
После полудня `Джордж Вашингтон` был поднят шлюзом у Габуна, пересек
воды искусственного озера, образованного на ядовитом русле реки Шаргрес, и
тонкую полоску речки Кулебра. И, когда сумерки опустились над шлюзом
Педро-Мигель, судно начало опускаться к Тихому океану между высотами
Дариен.
И в то время, когда гордый красавец `Джордж Вашингтон` подвигался
сквозь шлюзы, влекомый маленькими локомотивами Какерлака, полумесяц лил
свой волшебный свет на это чудо современной строительной техники. Порой
попадались навстречу старые, заржавленные землечерпательные машины времен
Лессепса. Они имели вид громадных виселиц. Это были памятники величайшего
из тех биржевых мошенничеств, какими до сих пор прославился
капиталистический мир. И так же можно было назвать их могильными
памятниками над желтой лихорадкой и малярией.
Теперь тучи москитов уже не жужжали над сумеречными водами. Большая
часть москитов погибла в керосине. А те, которые остались, были ручные и
дезинфицированные и кусались очень скромно. Они были так же безопасны, как
и жирные крокодилы в Кулебре, которым пришлось превратиться в
достопримечательности и наполнять чувствительную душу туриста сладким,
таинственным ужасом.
В Бальбоа Йунас Фьельд сошел на берег. Здесь он узнал, что может
отправиться на следующий же день пассажиром на японском пароходе к
западному берегу Южной Америки.
Он намеренно избегнул большой гостиницы в Бальбоа. Маленький
американский городок основался и вырос, благодаря строительным работам
канала. Он походил на все другие новоотстроенные города, которые
воздвигнуты не архитекторами, а инженерами. Он чуть не лопался от чистоты
и порядка, обладал великолепно функционирующей полицией и первоклассно
организованным отделом здравоохранения. Но все это благоустройство так же
мало согласовалось с окружающей природой, как пуговицы от брюк с дамским
бальным платьем.
Фьельд быстро отделался от таможенных служащих и нанял автомобиль,
который в пятнадцать минут доставил его в город Панаму, столицу
республики, управляемой по испанской старинке. Здесь нет ни прямых улиц,
ни особенной чистоты. Городское управление, вероятно, очень лениво, а
нравы оставляют желать лучшего. Но зато город свободен от математики и
предписаний. Всякий в Панаме делает, что хочет. Всю ночь напролет играют
мандолины, рыдают скрипки, и выпивается изрядное количество вина и виски.
На балконах сидят красивые девушки и вращают черными, как уголь, глазами.
А в задних дворах серьезные кабальеро натравливают петухов на драку. Всюду
царствует жизнь, веселье и лень. Население сжигает ежедневно бесчисленное
множество свеч, всаживая в своих мечтах нож в спину каждому американцу.
Так же занимается оно и теми `businеss` [Делами (англ, которыми
пренебрегают янки канала. Но этот живописный город, гордый и
свободнорожденный, живет старыми воспоминаниями, и никогда не сумеет
приспособиться к темпу той жизни, где целью являются доллары, доллары и
опять доллары.
Фьельд миновал огромную интернациональную гостиницу и нашел себе
жилище, где его приняли с распростертыми объятиями. Вся семья до
последнего младенца в пеленках последовала за ним в его комнату с
балконом. Комната была очень большая, но грязная, с ветхой обстановкой, и
Фьельд быстро открыл, что там уже были постоянные жильцы - крысы. Но он
очень скоро заключил дружбу с этими доброжелательными домашними
животными... и долго сидел на узеньком балконе в обществе звезд, в то
время, как огненные мухи плясали в саду и мягкая `dоlсе fаr niеntе` юга
лилась к нему из сада под аккомпанемент всевозможных струнных
инструментов.
То было его первое после долгих лет посещение тропического города, и
с полузакрытыми глазами наслаждался он легкой прохладой, веявшей с Тихого

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 114848
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1