В Кремле объяснили стремительное вымирание россиян
АНЖ ПИТУ Назад
АНЖ ПИТУ

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Александр ДЮМА
АНЖ ПИТУ

Глава 1

В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С ГЕРОЕМ НАШЕГО ПОВЕСТВОВАНИЯ И С КРАЕМ, ГДЕ ОН ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ

На границе Пикардии и Суассона, в центре той части Французской земли, что
под именем Иль-де-Франс входила в исконные владения наших королей, посреди
гигантского полумесяца, образованного протянувшимся с севера на юг лесом
площадью в пятьдесят тысяч арпанов, под сенью огромного парка, посаженного
при Франциске I и Генрихе II, раскинулся городок Виллер-Котре, славный тем,
что в его стенах появился на свет Шарль Альбер Демутье, который в пору,
когда началась эта история, сочинял в родном городе, на радость тогдашним
красавицам, `Письма к Эмилии о мифологии`, пользовавшиеся бешеным успехом.
Дабы упрочить поэтическую репутацию городка, которому недоброжелатели,
несмотря на королевский замок и две тысячи четыреста жителей, отказывают в
звании города, добавим, что он находится в двух милях от Ла Ферте-Милона,
где родился Расин, и в восьми милях от Шато-Тьерри, где родился Лафонтен, а
мать автора `Британика` и `Гофолии` была родом из самого Виллер-Котре.
Вернемся к королевскому замку и двум тысячам четыремстам обитателям
городка.
Замок этот, строительство которого было начато при Франциске I, чьи
саламандры по сей день украшают его стены, и закончено при Генрихе II, чей
вензель, сплетенный с вензелем Екатерины Медичи и окруженный тремя
полумесяцами Дианы де Пуатье, и поныне венчает его двери, служил прибежищем
королю-рыцарю в пору его любви к г-же д`Этамп и Луи Филиппу Орлеанскому в
пору его любви к красавице г-же де Монтессон, однако после смерти этого
последнего сделался почти необитаем, ибо сын его Филипп Орлеанский,
получивший позднее прозвище Эгалите, превратил королевскую резиденцию в
обычный охотничий приют Как известно, замок и лес Виллер-Котре входили в
число земель, пожалованных Людовиком ХIV его брату, когда тот женился на
сестре короля Карла II, Генриетте Английской.
Две тысячи четыреста жителей, о которых мы посулили сказать несколько
слов, состояли, как это бывает в любом городке, насчитывающем две с лишним
тысячи человеческих особей:

1) из нескольких дворян, проводивших лето в окрестных замках, а зиму в
Париже и, по примеру герцога Орлеанского, бывавших в Виллер-Котре лишь от
случая к случаю;
2) из немалого числа буржуа, которые в любую погоду выходили из дома с
зонтиком под мышкой, дабы совершить ежедневную послеобеденную прогулку,
конечным пунктом которой был расположенный в четверти мили от города широкий
ров, отделяющий парк от леса; местные жители звали его `Ого!` - по всей
вероятности, из-за исполненного гордости восклицания, которое исторгал его
вид у астматиков, сумевших проделать, не запыхавшись, столь долгий путь;
3) из множества ремесленников, трудившихся целую неделю и лишь по
воскресеньям позволявших себе ту прогулку, которой их более удачливые
земляки наслаждались ежедневно;
4) и, наконец, из нескольких жалких пролетариев, которым даже воскресенье
не приносило отдыха, ибо, работая шесть дней в неделю на дворян, буржуа или
даже ремесленников, они по воскресеньям отправлялись в лес, чтобы собрать
там сучья, которыми гроза - этот лесной жнец, расправляющийся с дубами так
же легко, как и с колосьями, осыпает влажную почву высоких мрачных лесов в
роскошных герцогских владениях.

Если бы Виллер-Котре, Villеrii аd Соtiаm Rеtiае, имел несчастье занимать
в истории место, достаточно значительное для того, чтобы археологи обратили
на него внимание и исследовали его превращение из деревни в городок и из
городка в город - превращение, которого, как мы уже сказали, не желают
признавать его враги, - они непременно установили бы тот факт, что вначале
эта деревня представляла собою двойной ряд домов, построенных по обе стороны
дороги из Парижа в Суассон; затем, продолжили бы они, когда местоположение
на опушке прекрасного леса привлекло сюда новых жителей, к первой улице
прибавились новые, расходящиеся в разные стороны, подобно солнечным лучам, и
устремляющиеся к соседним поселениям, с которыми необходимо было
поддерживать сношения, из одной-единственной точки, которая, естественно,
сделалась центром, тем, что именуют в провинции ПЛОЩАДЬЮ; вокруг этой
площади выросли красивейшие дома деревни, ставшей городком, а в центре
воздвигся фонтан, украсившийся в наши дни широкой четырехугольной оградой;
наконец, археологи точно установили бы день, когда подле скромной церквушки
- первой необходимости народа - были заложены первые камни просторного замка
- последней прихоти короля; замка, который, как мы уже сказали, выполняя в
разные времена роль королевской и герцогской резиденции, превратился ныне в
печальный и отвратительный приют нищеты под надзором префектуры департамента
Сена.
Однако в эпоху, когда началась эта история, королевская власть хотя и
пошатнулась, но все же еще не пала так низко, как сегодня; в замке, конечно,
уже не жил герцог, но он еще и не стал пристанищем для нищих; он был
просто-напросто пуст, и под крышей его обитала лишь прислуга, необходимая
для поддержания порядка, - прислуга, среди коей главными лицами были
привратник, капеллан и распорядитель игры в мяч. Все окна огромного здания,
как те, что выходили в парк, так и те, что смотрели на вторую городскую
площадь, именуемую, на аристократический манер, замковой, были закрыты, что
делало еще более унылой и безлюдной эту площадь, на одном из углов которой
стоял домик, о котором читатель, надеюсь, позволит нам сказать несколько
слов.
Домик этот был, можно сказать, виден только со спины, но спина, как это
случается и у иных людей, являлась самой выразительной его чертой. В самом
деле, фасад его, главной достопримечательностью которого была дверь, топорно
закругленная сверху и угрюмо запертая восемнадцать часов в сутки, выходил на
улицу Суассон; с противоположной же стороны раскинулся сад, из-за ограды
которого виднелись верхушки вишен, слив и яблонь, а по обеим сторонам
калитки, выходящей на площадь, росли две вековые акации, которые каждую
весну протягивали ветви через стену, словно для того, чтобы осыпать все
кругом своими душистыми цветами.
Дом этот принадлежал капеллану замка, который не только служил обедню в
тамошней церкви, где, несмотря на отсутствие хозяина, каждое воскресенье
совершалась месса, но и содержал небольшой пансион, выпускники которого
могли претендовать на две стипендии - в коллеже Плески и в суассонской
семинарии. Нечего и говорить, что деньги на эти стипендии давало семейство
герцогов Орлеанских (первой из них горожане были обязаны отцу Филиппа
Эгалите, второй - сыну регента) и что обе эти стипендии были предметом
вожделения родителей и причиной отчаяния детей, вынужденных из-за них писать
каждый четверг особые контрольные работы.
Так вот, однажды в четверг - дело происходило в июле 1789 года - стояла
пасмурная погода, с запада надвигалась гроза, и две великолепные акации, о
которых мы уже упоминали, начали сбрасывать свой весенний целомудренный
наряд и ронять на землю пожелтевшие от первой летней жары листочки; все утро
на площади царила тишина, нарушаемая лишь шуршанием этих листьев, гонимых
ветром по истоптанной многочисленными прохожими мостовой, да чириканьем
воробьев, проносившихся над самой землей в погоне за мухами, но вот наконец
на высокой аспидного цвета городской колокольне пробило одиннадцать.
В ту же секунду над площадью грянуло `ура`, достойное целого полка улан,
и раздался грохот, похожий на шум горного потока: калитка между двух акаций
распахнулась или, вернее сказать, рухнула, и ватага детей высыпала на
площадь, где почти сразу разделилась на пять-шесть веселых и шумных стаек:
одни начали пускать волчок, другие - прыгать по начерченным белым мелом
клеткам, третьи - играть в мяч, который они старались забросить в вырытые на
ровном расстоянии одна от другой ямки.
В то же самое время, когда школяры-озорники, которых те редкие соседи,
чьи окна выходили на площадь, именовали скверными мальчишками и которые
были, как правило, одеты в продранные на коленях штаны и продранные на
локтях куртки, застряли на площади, другие школяры, которых звали примерными
учениками и которые, по словам окрестных кумушек, составляли радость и
гордость родителей, отделились от толпы и медленным шагом, нехотя, разошлись
по домам, где их ждал хлеб с маслом или вареньем, призванный заменить игры,
от участия в которых они добровольно отказались. Примерные ученики были, как
правило, одеты в добротные куртки и почти безукоризненные штаны, что вкупе с
их пресловутым благоразумием делало их предметом насмешек и даже ненависти в
глазах их хуже одетых и менее послушных товарищей.
Помимо этих двух разрядов школяров, - назовем их озорниками и
пай-мальчиками, - существовал еще и третий разряд, в который входили лентяи:
они никогда не покидали школу вместе с товарищами ни для того, чтобы
поиграть на площади, ни для того, чтобы побывать в родительском доме, ибо
этих незадачливых школяров вечно оставляли в классе после уроков, иначе
говоря, когда их товарищи, закончив переводы с латыни и на латынь,
отправлялись прыгать во дворе или поедать хлеб с вареньем, они, прилипнув к
партам, всю перемену корпели над теми переводами, которые не успели
закончить во время урока, - если, конечно, не были уличены в более серьезных
проступках, за которые им причиталась порка.
Поэтому, если бы мы проделали в обратном направлении тот путь, каким шли
школяры, только что выпущенные на свободу, то, пройдя по дорожке, которая
предусмотрительно огибала фруктовый сад и выходила в широкий двор,
предназначенный для малых перемен, мы бы услышали громкий, четко чеканящий
слова голос, доносившийся с верхней площадки лестницы, и увидели бы
спускающегося по этой лестнице школяра, движениями своими напоминавшего либо
осла, который стремится сбросить седока, либо мальчишку, которого только что
пребольно наказали; беспристрастность историка не позволяет нам скрыть, что
он принадлежал к третьему разряду.
- Ах, безбожник! Ах, нехристь! - упрекал голос. - Ах, змееныш! Убирайся,
уходи прочь, vаdе, vаdе! Вспомни: я терпел тебя целых три года, но ты - из
тех негодников, которые вывели бы из терпения самого Господа Бога. Кончено!
С меня довольно! Забирай своих белок, лягушек, ящериц, забирай шелковичных
червей и майских жуков и ступай к своей тетке, ступай к дядьке, если он у
тебя есть, убирайся к дьяволу, иди куда хочешь - лишь бы я тебя больше
никогда не видел! Vаdе, vаdе!
- Ох, милый господин Фортье, простите меня, - отвечал с нижней ступеньки
лестницы другой, умоляющий голос, - стоит ли так гневаться из-за одного
несчастного варваризма и нескольких, как вы их называете, солецизмов.
- Три варваризма и семь солецизмов в сочинении из 25 строк! - возмущался
гневный голос.
- Сегодня я и вправду наделал ошибок, господин аббат: по четвергам мне не
везет; но если завтра я вдруг напишу перевод как следует, может, вы простите
мне сегодняшнюю неудачу, господин аббат?
- Три года подряд каждый четверг ты твердишь мне одно и то же,
бездельник! А экзамен назначен на первое ноября, и мне, который, поддавшись
на уговоры твоей тетки Анжелики, имел глупость определить тебя кандидатом на
стипендию в суассонской семинарии, придется снести этот позор: моего ученика
выгонят с экзамена и я повсюду буду слышать: `Анж Питу - осел, Аngеlus
Рitоvius аsinus еst`.
Дабы внушить благосклонному читателю сочувствие к Анжу Питу, чье имя
только что так живописно латинизировал аббат Фортье, поспешим сказать, что
он и есть герой нашей истории и в полной мере заслуживает этого сочувствия -
О добрейший господин Фортье! О мой дорогой учитель! - в отчаянии молил
ученик.
- Я - твой учитель! - вскричал аббат, глубоко оскорбленный этими словами.
- Слава Создателю, я тебе не учитель, а ты мне не ученик; я от тебя
отрекаюсь, я тебя не знаю, я много бы отдал за то, чтобы никогда тебя не
видеть, я запрещаю тебе упоминать мое имя и даже здороваться со мной. Rеtrо,
несчастный, rеtrо.
- Господин аббат, - настаивал несчастный Питу, который, казалось, был
чрезвычайно заинтересован в том, чтобы примириться с наставником, - господин
аббат, умоляю вас, не лишайте меня своей благосклонности из-за какого-то
жалкого перевода.
- Ах вот как! - завопил аббат, выведенный из себя этой последней
просьбой, и спустился вниз на четыре ступеньки, причем Анж Питу в то же
самое время спустился ровно на столько же ступенек и оказался во дворе. - Ах
вот как! Ты не можешь перевести ни одной фразы, но зато пускаешься в
рассуждения, ты не умеешь отличить именительный падеж от родительного, но
зато умеешь вывести меня из терпения!
- Господин аббат, вы были так добры ко мне, - отвечал любитель
варваризмов, - вам стоит только замолвить за меня словечко монсеньеру
епископу, который будет нас экзаменовать.
- Мне, несчастный! Мне - поступать против совести?!
- Но ведь вы сотворите доброе дело, господин аббат, и Господь вас
простит.
- Ни за что! Ни за что!
- А потом, кто знает? Вдруг экзаменаторы обойдутся со мной так же
снисходительно, как с моим молочным братом Себастьеном Жильбером, который в
прошлом году получил стипендию в Париже. А уж он-то, слава Создателю, грешил
варваризмами куда больше моего, хотя ему было всего тринадцать лет, а мне
уже семнадцать.
- Ну и ну! вот уж глупость так глупость! - сказал аббат, спускаясь с
лестницы и, в свою очередь, появляясь во дворе с плеткой в руке, вследствие
чего Питу почел за лучшее по-прежнему держаться от него подальше. - Да, я
сказал: глупость! - повторил аббат, скрестив руки на груди и с негодованием
глядя на своего ученика. - И это результат моих уроков диалектики! Глупейший
из глупцов! Вот, значит, как хорошо ты усвоил аксиому: Nоti minоrа lоqui
mаjоrа vоlеns <Желая многое сказать, сообщать мало подробностей (лат.).>. Да
ведь именно оттого, что Жильбер моложе тебя, с ним, четырнадцатилетним
мальчиком, обошлись снисходительнее, чем обойдутся с тобой,
восемнадцатилетним балбесом!
- От этого, а еще оттого, что он - сын господина Оноре Жильбера, имеющего
восемнадцать тысяч ливров дохода только со своих земель на равнине Писле, -
жалобно добавил логик.
Аббат Фортье пристально взглянул на Питу, вытянув губы трубочкой и
нахмурив брови.
- Не так уж глупо, - проворчал он после минутной паузы. - Впрочем, это
только видимость логики, но не ее суть. Sресiеm, nоn аutеm соrрus.
- О если бы я был сыном человека, имеющего десять тысяч ливров дохода! -
повторил Анж Питу, заметивший, что его ответ произвел на преподавателя
некоторое впечатление.
- Да, но у тебя этих денег нет. Вдобавок, ты невежда, подобный тому
шалопаю, о котором пишет Ювенал - автор светский, - аббат перекрестился, -
но правдивый:
- Аrсаdius juvеnis. Бьюсь об заклад, ты знать не знаешь, что такое
аrсаdius.
- Черт возьми! - отвечал Анж Питу, гордо приосанившись. - Из Аркадии.
- И что с того?
- С чего?
- Аркадия - родина ослов, а у древних, как и у нас, аsinus означало
stultus <Осел.., глупец (лат.)>.
- Я не хотел так толковать эту фразу, - отвечал Питу, - ибо был далек от
мысли, что суровый ум моего достойного наставника может унизиться до сатиры.
Аббат Фортье снова взглянул на своего ученика пристально - не менее
пристально, чем в первый раз.
- Клянусь честью, - пробормотал он, немного смягчившись под действием
льстивых речей незадачливого школяра, - в иные минуты можно подумать, что
этот негодяй не так глуп, как кажется.
- Пожалуйста, господин аббат, - сказал Питу, который если не слышал слов
преподавателя, то угадал по его лицу, что тот немного смягчился, - простите
меня; вот увидите, какую отличную работу я напишу завтра.
- Ладно, согласен, - сказал аббат, в знак примирения засовывая плетку за
пояс и подходя ближе к Питу, который, видя этот обнадеживающий жест, не стал
отступать.
- О! Спасибо, спасибо! - вскричал школяр. - Погоди, не спеши благодарить;
я тебя прощаю, но при одном условии.
Питу повесил голову и стал покорно ожидать приговора почтенного аббата,
от которого зависела его судьба.
- Условие мое такое: ты без единой ошибки ответишь на вопрос, который я
тебе задам.
- По латыни? - встревоженно спросил Питу.
- Lаtinе, - отвечал аббат. Питу горестно вздохнул.
Тут до его слуха донеслись веселые крики ребят, игравших на площади перед
замком. Он вздохнул еще горестнее.
- Quid virtus? Quid rеligiо <Что есть добродетель? Что есть религия?
(лат.)>? - спросил аббат.
Эти слова грозного педагога показались бедняге Питу трубным гласом
ангела, возвещающим начало Страшного суда. Глаза его затуманились, а мозг
заработал так напряженно, что внезапно Питу понял, как сходят с ума.
Однако эти непомерные умственные усилия никак не могли увенчаться хоть
каким-нибудь результатом, и искомый ответ заставлял себя ждать. В тишине
было слышно, как грозный экзаменатор неспешно втягивает в нос понюшку
табаку.
Питу помял, что дольше молчать невозможно.
- Nеsсiо <Не знаю (лат.).>, - сказал он, надеясь, что учитель простит ему
это признание, коль скоро оно сделано по-латыни.
- Не знаешь, что такое добродетель! - возопил аббат, задыхаясь от гнева.
- Не знаешь, что такое религия!
- Я знаю, что это такое, по-французски, - отвечал Питу, - но не
по-латыни.
- В таком случае отправляйся в Аркадию, juvеnis <Юноша (лат.).>, между
нами все кончено, бездельник!
Питу был так удручен, что даже не подумал отскочить, хотя аббат Фортье
вытянул из-за пояса плетку с таким же серьезным видом, с каким полководец,
вступая в бой, извлекает из ножен шпагу.
- Но что же мне делать? - спросил несчастный, бессильно уронив руки, -
что же мне делать, если меня не примут в семинарию?
- Делай, что хочешь, мне это, черт возьми, совершенно безразлично.
Добрый аббат был так разгневан, что не выбирал слов.
- Но разве вы не знаете, что моя тетка считает меня без пяти минут
аббатом?
- Что ж! Придется ей узнать, что ты неспособен быть даже ризничим.
- Но, господин Фортье?..
- Я же сказал тебе: убирайся вон: liminа linguае <Мне нечего добавить
(лат.).>.
- Ладно! - сказал Питу тоном человека, принявшего решение, пусть
тягостное, но окончательное. - Вы позволите мне забрать мою парту?
Питу надеялся, что, пока суть да дело, аббат Фортье смилостивится.
- Еще бы, - отвечал аббат. - Забирай ее вместе со всем содержимым.
Питу понуро поплелся по лестнице в класс, находившийся на втором этаже.
Он вошел в комнату, где вокруг большого стола человек сорок школяров делали
вид, что занимаются, тихонько приподнял крышку своей парты, дабы убедиться,
что все ее обитатели в целости и сохранности, осторожно снял ее с места и
медленно двинулся в обратный путь, стараясь ничем не потревожить своих
питомцев.
На верхней площадке лестницы стоял, указывая вниз рукояткой плетки, аббат
Фортье.
Пришлось Анжу Питу пройти под кавдинским ярмом <Пройти под кавдинским
ярмом - принять унизительные условия. В Кавдинском ущелье римская армия,
разбитая в 321 г, до н.э, самнитами, прошла под ярмом.>. Он постарался
сжаться в комочек и принять самый униженный вид. Это не помешало аббату
Фортье наградить его последним ударом того орудия, которому учитель был
обязан своими лучшими учениками и которое, хотя Анж Питу подвергался его
действию чаще и продолжительнее, чем любой другой школяр, принесло в его
случае столь незначительные плоды.
Покуда Анж Питу, утирая последнюю слезу, направляется со своей партой на
голове в сторону Пле - квартала, где живет его тетка, скажем несколько слов
о его наружности и происхождении.

Глава 2

В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ТЕТКА НЕ ВСЕГДА МОЖЕТ ЗАМЕНИТЬ МАТЬ

В ту пору, когда началась эта история, Луи Анжу Питу исполнилось, как он
сам сказал в разговоре с аббатом Фортье, семнадцать с половиной лет. Был он
юноша высокий, худощавый, светловолосый, краснощекий и голубоглазый. На
устах его цвели свежесть и невинность юности, рот был большой, что
называется, до ушей, за толстыми губами прятались два ряда великолепных
зубов, призванных поражать всех тех, с кем будет разделять трапезу их
хозяин.
Длинные костистые руки увенчивались ладонями широкими, как вальки;
кривоватые ноги, колени величиною с голову ребенка, туго обтянутые узкими
черными штанами, огромные ступни в стоптанных башмаках телячьей кожи,
порыжевших от времени; чтобы довершить точное и беспристрастное описание
особых примет бывшего воспитанника аббата Фортье, добавим, что он был одет в
длинную блузу из коричневой саржи.
Нам остается набросать его нравственный портрет.
Анж Питу осиротел в двенадцать лет; в эту пору он лишился матери, у
которой был единственным сыном. Отец Ханжа умер, когда ребенок был совсем
мал, и любящая мать до последних дней своей жизни позволяла сыну делать, что
ему вздумается, благодаря чему физическое развитие мальчика было выше всяких
похвал, нравственное же развитие оставляло желать лучшего. Родившийся в
очаровательной деревушке под названием Арамон, расположенной в одной миле от
города и окруженной лесами, Анж Питу начал познание мира с исследования этих
лесов и впервые напряг свой ум, отыскивая средства борьбы с обитавшими там
животными. Поскольку деятельность эта увлекла Ханжа Питу безраздельно, к
десяти годам он стал незаурядным браконьером и первоклассным птицеловом, не
затратив почти никакого труда и, главное, не получив никаких уроков; им
двигал исключительно тот инстинкт, который вселяет природа в человека,
рожденного среди лесов, инстинкт, родственный тому, каким наделены животные.
Ни один заяц, ни один кролик не мог проскользнуть мимо него незамеченным. В
радиусе трех миль он знал наперечет все лужицы, откуда пьют птицы, а на
всяком дереве, подходящем для их подмани, обнаруживались следы его ножа.
Постоянные упражнения позволили Питу добиться во всех этих занятиях
чрезвычайных успехов.
Благодаря своим длинным рукам и могучим коленям он взбирался на самые
высокие и толстые деревья и разорял гнезда, свитые на любой высоте, с
ловкостью и уверенностью, которые восхищали всех деревенских мальчишек и
удостоились бы, живи он ближе к экватору, уважения обезьян. Охота на птиц, в
которой блистал Питу и к которой неравнодушны также и многие взрослые,
заключается в следующем: охотник подманивает птицу к дереву, ветки которого
намазаны клеем, подражая крику сойки или совы, которые так глубоко
ненавистны всему пернатому сословию, что всякий зяблик, всякая синица,
всякий чиж, заслышав их голос, срываются с места, дабы потрепать врага, а
нередко и самому получить хорошенькую трепку; товарищи Питу, прежде чем
устроить засаду, ловили живую сойку или сову, либо запасались специальной
травой, трубчатые стебли которой позволяли им более или менее удачно
подражать крику одной из этих птиц; что же касается Питу, то он пренебрегал
всеми этими средствами, презирал все эти ухищрения, он полагался только на
себя самого, устраивал ловушку своими силами и сам издавал пронзительные
отвратительные звуки, вводившие в заблуждение не только птиц другой породы,
но и самих соек и сов, - настолько похоже воспроизводил Питу их пение, а
точнее, крик. Охота же на птиц, слетающихся к лужице попить воды, была для
Питу сущим пустяком, и если он не гнушался ею, то лишь оттого, что, требуя
очень мало мастерства, она приносила очень много добычи. Поэтому, несмотря
на презрение, питаемое Анжел к этому слишком легкому виду охоты, никто не
умел лучше него накрыть папоротником лужицу, чересчур большую, чтобы ее
можно было, как говорят знатоки, употребить в дело целиком; никто не умел
лучше Питу наклонить под нужным углом смазанные клеем ветки, чтобы самые
хитрые птицы не смогли проскользнуть ни над, ни под ними; наконец, никто не
мог так уверенно и точно отмерить смолу, масло и клей для приготовления
раствора не слишком жидкого и не слишком густого.
Так вот, поскольку отношение окружающих к талантам того или иного
человека зависит от поприща, которое он избирает, и зрителей, в присутствии
которых он на этом поприще подвизается, Питу пользовался среди жителей
родной деревни, среди крестьян, то есть людей, заимствующих добрую половину
своих способностей у природы и питающих, как все крестьяне, инстинктивную
ненависть к цивилизации, уважением, не позволявшим его бедной матери
заподозрить, что сын ее следует ложным путем и дает сам себе бесплатное
образование, решительно несходное с тем, какое он мог бы получить за деньги,
а эта возможность у него имелась.
Но когда добрая женщина заболела, когда она почувствовала приближение
смерти, когда она поняла, что дитя ее остается в мире одиноким и
беззащитным, ее охватили сомнения и она принялась искать будущему сироте
покровителя. Тут она вспомнила, как однажды ночью, десять лет назад, некий
юноша постучал в ее дверь и принес ей новорожденного ребенка, на воспитание
которого оставил ей круглую сумму денег, добавив, что другая, еще более
значительная сумма, предназначенная малышу, хранится у нотариуса в
Виллер-Котре. Поначалу г-жа Питу не знала об атом таинственном юноше ничего,
кроме того, что зовут его Жильбер; но три года назад он явился к ней вновь:
к этому времени он превратился в мужчину лет двадцати семи, довольно
сурового, не терпящего возражений, держащегося не без высокомерия. Впрочем,
эта чопорность сразу пропала, стоило ему увидеть сына и, поскольку он
убедился, что мальчик красив, силен, весел и воспитан так, как и хотелось
отцу, в тесном единении с природой, он пожал руку доброй женщине и сказал:
`Если вам придется туго, обращайтесь ко мне`. Затем он спросил, как
попасть в Эрменонвиля, совершил с сыном паломничество на могилу Руссо и
возвратился в Виллер-Котре. Там, соблазнившись, без сомнения, свежим
воздухом и добрыми отзывами нотариуса о пансионе аббата Фортье, он оставил
маленького Жильбера у этого достойного человека, чей философический нрав
оценил по заслугам с первого взгляда: мы говорим `философический`, ибо в эту
эпоху философия забрала над людьми такую власть, что влияния ее не избежали
даже священники. Затем, оставив аббату Фортье свой адрес, доктор Жильбер
уехал в Париж.
Все это было известно матушке Питу. На смертном одре она вспомнила слова:
`Если вам придется туго, обращайтесь ко мне`. Ее осенило: конечно же,
Провидение позаботилось о том, чтобы малыш Питу обрел больше, чем утратил.
Поскольку она не знала грамоте, письмо по ее просьбе написал кюре; в тот же
день оно было доставлено к аббату Фортье, который поспешил надписать на
конверте адрес и отнести его на почту. Через день матушка Питу умерла.
Анж был слишком мал, чтобы ощутить всю горечь утраты: он плакал, но не
оттого, что сознавал ужас вечного прощания, а оттого, что мать лежала перед
ним холодная, бледная, чужая; кроме того, бедный ребенок чутьем угадывал,
что ангел-хранитель покинул его дом, что дом этот без хозяйки опустеет,
обезлюдеет; он не только не понимал, как сложится его будущая жизнь, но и не
знал, куда ему податься сегодня: поэтому после того, как мать его свезли на
кладбище, после того, как над могилой вырос свежий рыхлый холмик, он уселся
рядом и на все приглашения вернуться домой отрицательно мотал головой и
отвечал, что никогда не расставался с мамой Мадленой и хочет быть там, где
лежит она.
Весь остаток дня и всю ночь он провел на кладбище. Именно там нашел его
благородный доктор - мы, кажется, забыли упомянуть, что будущий покровитель
Питу был медиком, - который, поняв, какие обязанности накладывает на него
данное им обещание, прибыл в Арамон спустя самое большее двое суток после
отправки письма.
Анж был совсем мал, когда увидел доктора впервые.
Но, как известно, детские впечатления оставляют в душе вечный след,
вдобавок визит таинственного гостя переменил весь уклад жизни в семье Питу.
Вместе с ребенком он принес в дом благополучие: мать Анжа преклонялась перед
Жильбером, так что когда он, уже повзрослевший, в звании врача, появился в
Арамоне вторично, Питу, видя, как благодарна приезжему мать, рассудил, что и
он должен последовать ее примеру; не слишком хорошо понимая, зачем он это
делает, бедный мальчуган стал бормотать те же уверения в вечной
признательности и глубоком почтении, в каких только что рассыпалась его
мать.
Поэтому, когда Питу увидел доктора сквозь частокол, окружающий кладбище,
когда тот направился к нему по дорожке, идущей между поросших травой могил и
сломанных крестов, мальчик узнал его, поднялся и пошел к нему навстречу; он
понял, что этому человеку, прибывшему сюда по зову покойной, он не может
сказать `нет`; он только отвернулся, когда Жильбер взял его, плачущего, за
руку и увел прочь из могильного придела. У ворот стоял элегантный кабриолет,
доктор усадил в него бедного мальчугана и повез в город, где остановился
вместе со своим юным подопечным на самом лучшем постоялом дворе, каковым в
описываемую пору считался `Дофин`; дом Питу он на время оставил без
присмотра, положившись на порядочность соседей и сострадание, внушаемое
несчастьем. Добравшись до постоялого двора, он немедля послал за портным, и
тот, упрежденный заранее, явился с запасом готового платья. Жильбер нарочно
выбрал наряды подлиннее - предосторожность, которая, судя по тому, как
стремительно рос наш герой, не могла принести много пользы, и отправился с
ним в тот квартал города, о котором мы уже упоминали и который именовался
Пле.
Чем ближе они подходили к этому кварталу, тем медленнее передвигал ноги
Питу, ибо у него не оставалось никаких сомнений в том, что его ведут к тетке
Анжелике, а между тем, хотя бедный сирота видел свою крестную мать,
наградившую его поэтическим именем Анж, очень редко, он вынес из этих встреч
со своей почтенной родственницей самые ужасные впечатления.
В самом деле, ребенку, привыкшему, подобно Питу, к разнообразным
проявлениям материнской заботы, общение с теткой Анжеликой не сулило ровно
ничего привлекательного; тетка Анжелика была в ту пору старой девой
пятидесяти пяти - пятидесяти восьми лет, богобоязненной до глупости и
заменившей в угоду дурно понятому благочестию все добрые, человеколюбивые,
милосердные чувства хитрой алчностью, постоянно возраставшей от ежедневных
сношений с городскими ханжами. Не то чтобы она жила исключительно
милостыней; на хлеб она зарабатывала пряжей льна и тем, что, с разрешения
капитула, за деньги предоставляла стулья прихожанам во время мессы; однако
благочестивым особам, обманутым ее богомольными ужимками, случалось дарить
ей небольшие суммы; медные деньги она обращала в серебряные, серебряные в
золотые, золотые же монеты одна за другой исчезали за обивкой старого
кресла, причем исчезали настолько незаметно для окружающих, что никто и не
подозревал об их существовании; в тайнике луидоры присоединялись к немалому
числу своих собратьев, также осужденных покоиться здесь взаперти до того
самого дня, когда смерть старой девы принесет им свободу и отдаст их в руки
ее наследника.
Вот к этой-то достопочтенной особе и направлялся доктор Жильбер, таща за
руку верзилу Питу.
Мы говорим `верзилу`, ибо Питу с самого рождения неизменно был чересчур
крупным для своего возраста.
У тот миг, когда доктор и его подопечный переступили порог дома
мадмуазель Розы Анжелики Питу, эта особа пребывала в самом радужном
настроении. Пока в арамонской церкви отпевали ее невестку, в церкви
Виллер-Котре состоялись крещение и свадьба, так что за один день
благочестивая прихожанка выручила целых шесть ливров. Мелкие монеты
мадмуазель Анжелика, по своему обыкновению, превратила в один экю, а
поскольку три других экю уже давно были у нее припасены, она стала
обладательницей целого луидора. Естественно, что день встречи этого луидора
с его предшественниками, занявшими свое место за обивкой много раньше, был
для мадмуазель Анжелики днем праздника.
Доктор и Питу вошли в ту самую минуту, когда, снова отперев дверь,
запертую на время столь важной операции, тетка Анжелика в последний раз
осматривала кресло, дабы удостовериться, что снаружи ничто не выдает
присутствия сокровища, спрятанного внутри.
Свидание тетки с племянником могло бы стать трогательным, но
беспристрастному наблюдателю, каким был доктор Жильбер, оно показалось
только смешным. Завидев юного Питу, старая ханжа пролепетала несколько слово
своей бедной сестрице, которую она так любила, и притворилась, будто утирает
слезы. Со своей стороны доктор, желавший, прежде чем составить мнение о
старой деве, выяснить ее затаенные мысли, сделал вид, будто желает напомнить
ей о долге перед племянником. Чем дольше он говорил и чем более елейные речи
долетали до слуха старой девы, тем суше становились ее глаза, в которых и
раньше невозможно было разглядеть слезу, тем сильнее походило ее лицо на
древний пергамент; левую руку она поднесла к своему острому подбородку, а на
правой принялась загибать иссохшие пальцы, подсчитывая приблизительное число
су, которые приносит ей в год сдача внаем стульев; подсчет кончился
одновременно с речью доктора, и она смогла немедленно ответить, что, как бы
она ни любила бедную сестрицу и какое бы участие ни принимала в дорогом
племяннике, скудость ее средств не позволяет ей, несмотря на то, что она
приходится мальчику не только теткой, но и крестной матерью, взять на себя
дополнительные расходы.
Впрочем, доктор ничего другого и не ожидал, поэтому отказ старой девы не
удивил его; великий поклонник новых идей, он уже успел изучить недавно
вышедший том Лафатера и применил физиогномическое учение цюрихского философа
к костлявой желтой физиономии мадмуазель Анжелики.
Маленькие горящие глазки старой девы, ее длинный нос и тонкие губы
открыли ему, что владелица их скупа, эгоистична и лицемерна разом.
Итак, ответ ее ничуть не удивил доктора. Однако как исследователю
человеческой природы ему было любопытно, до какой степени подвержена
богомолка этим трем отвратительным порокам.
- Как же так, мадмуазель, - сказал доктор, - ведь Анж Питу - бедный
сирота, сын вашего брата...
- Ох, господин Жильбер, - отвечала старая дева, - сами посудите, мне это
будет стоить лишних шесть су в день - и хорошо если не больше: ведь этот
бездельник наверняка съедает в день по целому ливру хлеба.
Питу скривился: он привык уминать по полтора ливра за одним только
завтраком.
- Я уж не говорю о мыле для стирки, - продолжала мадмуазель Анжелика, - а
он, я помню, ужасный грязнуля.
В самом деле, Питу очень скоро пачкал свою одежду, что неудивительно,
если учесть, какой образ жизни он вел; впрочем, надо отдать ему должное: еще
чаще он ее рвал.
- Ах! - сказал доктор, - стыдитесь, мадмуазель Анжелика, вам ли,
известной своим христианским милосердием, опускаться до подобных расчетов,
когда речь идет о вашем племяннике и крестнике!
- Да еще одежду ему чини! - взорвалась старая богомолка, вспомнив все
заплаты, какие ставила сестрица Мадлена на куртки и штаны сына.
- Итак, - подвел итог доктор, - вы отказываетесь взять к себе племянника;
значит, сироте, изгнанному из дома родной тетки, придется просить милостыню
у чужих людей?
Как ни скупа была мадмуазель Анжелика, она поняла, как скверно будет
выглядеть в глазах соседей, если своим отказом доведет племянника до
необходимости побираться.
- Нет, - сказала она, - я его не брошу.
- Превосходно! - воскликнул доктор, радуясь пробуждению доброго чувства в
сердце, которое он было уже счел безнадежно зачерствевшим.
- Да, - продолжала старая дева, - я замолвлю за него словечко августинцам
из Бург-Фонтена, и они возьмут его к себе послушником.
Доктор, как мы уже сказали, был философом. Известно, что значило быть
философом в ту эпоху.
Следовательно, он решился приложить все старания, дабы не позволить
августинцам умножить число неофитов, точно так же как августинцы, со своей
стороны, приложили бы все старания, чтобы философы не могли похвастать еще
одним адептом.
- Ну что ж, - произнес доктор, опуская руку в свой глубокий карман, - раз
вы, дорогая мадмуазель Анжелика, находитесь в столь затруднительном
положении и, за неимением собственных средств, вынуждены уповать на
милосердие, которое проявят к вашему племяннику посторонние, я постараюсь
отыскать кого-нибудь, кто сумеет лучше распорядиться той суммой, какую я
намерен потратить на воспитание бедного сироты. Мне необходимо вернуться в
Америку. До отъезда я отдам вашего племянника Питу в учение к плотнику или
каретнику. Впрочем, выбор я предоставлю ему самому. В мое отсутствие он
подрастет и к моему возвращению как-никак уже овладеет избранным ремеслом, а
там поглядим, куда его определить. Итак, малыш, поцелуй тетушку, нам пора.
Не успел доктор договорить, как Питу уже бросился к почтенной барышне
Анжелике, вытянув вперед свои длинные руки; он торопился поцеловать тетку в
надежде, что поцелуй этот возвестит их вечную разлуку.
Но когда мадмуазель Питу услышала слово `сумма`, когда она увидела, как
доктор опускает руку в карман, когда рука эта неосторожно тронула лежавшие
там экю, которых, судя по тому, как они оттягивали карман сюртука, было
немало, и монеты издали серебристый звон, в сердце старой девы зажглась
алчность.
- И все-таки, дорогой мой господин Жильбер, - воскликнула она, - знаете,
что я вам скажу?
- Что? - спросил доктор.
- Господи! Да вот что: никто не будет любить этого милого мальчугана так,
как я!
И, сжав своими тощими руками руки Питу, она запечатлела на его щеках
кислый поцелуй, заставивший мальчика содрогнуться всем телом.
- О! - сказал доктор, - это-то я знаю. Я был так уверен в вашем добром
расположении к нему, что сразу привел его к вам: ведь вы - его первая опора.
Но все, что вы мне сказали, дорогая барышня, убедило меня не только в вашей
доброте, но и в вашей бедности; вам самой, я вижу, слишком трудно сводить
концы с концами - где уж вам помогать тому, кому жить еще труднее.
- Но, дорогой господин Жильбер, - отвечала старая ханжа, - Господь нас не
оставит. Господь дает пропитание всем своим созданиям.
- Разумеется, - сказал Жильбер, - он дает корм птицам, но не определяет в
учение сирот. А Анж Питу нуждается именно в том, чтобы его определили в
учение, что вам, так сильно стесненной в средствах, обойдется наверняка
чересчур дорого, не так ли?
- Ну, а если вы отдадите мне эту сумму, господин доктор?
- Какую сумму?
- Сумму, о которой вы упомянули, сумму, которая лежит у вас вон в том
кармане, - прибавила старая ханжа, указав скрюченным пальцем на баску
каштанового камзола.
- Я ее непременно отдам вам, дорогая мадмуазель Анжелика, но при одном
условии.
- При каком?
- Что ребенок выучится ремеслу.
- О господин доктор, не сомневайтесь, он ему выучится, это обещаю вам я,
Анжелика Питу, - отвечала ханжа, не сводя глаз с кармана врача.
- Вы мне это обещаете?
- Обещаю.
- Обещаете всерьез?
- Господь свидетель, дорогой господин Жильбер, я вам в этом клянусь!

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ



Док. 114150
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1


Разработчик Copyright © 2004-2019, Некоммерческое партнерство `Научно-Информационное Агентство `НАСЛЕДИЕ ОТЕЧЕСТВА``