ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Александр Бушков.
Господа альбатросы

-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. `Анастасия`. СпБ., `Азбука`, 1996.
ОСR & sреllсhесk by НаrryFаn, 20 Осtоbеr 2000
-----------------------------------------------------------------------

1

- Сплошные герои, верно?
- Они были невообразимо смелые, - сказала
Френсис и судорожно сжала доску стола.
А.Мердок

Полковник аэрологии Панарин, славный альбатрос, перевернулся на левый
бок в высокой траве, сорвали отбросил колючий стебелек, неприятно
щекотавший локоть. Лениво перевел взгляд на плакаты, давно пережившие
события, в честь коих были вывешены, плакаты - битые и трепанные ветром,
дождем, снегом, временем, пьяными художествами. Красный кумач выцвел и
прохудился, от белых букв кое-где остались лишь бледные контуры.
`К юбилею Ломоносова проложим дорогу к Ведьминой Гати!`
А за Михаилу свет Васильича давным-давно опорожнили грузовик вермута, и
к Ведьминой Гати летали уже без особой опаски.
`Освоим `Сарычи` в срок!`
Это было водружено в те времена, когда пытливая конструкторская мысль
шагнула вперед, и на подмогу винтовикам пригнали эскадрилью скоростных и
вертких реактивных самолетов `Сарыч`. Их давно освоили - настолько, что
летали на них за пивом на `материк`, приземлялись прямо возле сельских
магазинчиков, распугивая собак и снося выхлопами плетни.
`Достойно отметим десятилетие руководяще-научной деятельности тов.
Алиханова!`
А меж тем тов. Алиханова давненько турнули за скучное головотяпство и
незнание таблицы умножения, и возглавлял он теперь то ли прачечную, то ли
периферийное общество шиншилловодов-любителей. Но что-то возглавлял, это
точно.
И огромный портрет Президента Всей Науки с его бессмертным
высказыванием касаемо эпохи невыразимо развитой науки тоже потерпел от
времени и заброшенности, так что добрый дедушка Президент, лауреат,
кавалер, мыслитель и гурман, напоминал на означенном плакате то ли монстра
из фильма ужасов, то ли обиженного ребенка, у которого отобрали любимого
плюшевого медведиха.
Словом, похабень красовалась, а не наглядная агитация, призванная
отразить и мобилизовать. Но навести порядок никак не могли, руки не
доходили - завхоз Балабашкин с точностью гринвичского хронометра ушел в
очередной запой, и до выхода осталась ровно неделя, а там следовала
короткая передышка, и снова уход.
Панарин перевернулся на живот, подпер щеки кулаками и стал смотреть
вниз, на Поселок, град науки аэрологии. Отсюда, сверху, с холма град
выглядел просто великолепно - паутина взлетно-посадочных дорожек,
треугольное здание Главной Диспетчерской, утыканное радарами и стеклянными
башенками, красивые административные корпуса, высоченная статуя
Изобретателя Колеса, жилой городок из двух сотен коттеджей и десятка
двенадцатиэтажек (для особо стойких урбанистов), аккуратные мастерские и
здания лабораторий, три ряда огромных ангаров под рифлеными крышами,
разноцветные клумбы и кипарисовые деревья. Одним словом, равняется трем
Люксембургам, Манхэттену и Голштинии минус Монако.
Панарин был слишком молод для того, чтобы застать Начало - времена,
когда здесь стояли деревянные бараки, а в полеты над Страной Чудес уходили
такие умилительные ныне на желтых фотографиях бипланы с уймой распорок и
тяжей. Однако он помнил Середину - пору, когда половины нынешнего
благолепного размаха не было и в помине. А это уже позволяло считать себя
старожилом.
Он вздохнул, поднялся. Там, внизу, белый с красными крыльями `Сарыч`
оторвался от серых квадратов бетонки, прощально качнул крыльями и помчался
на северо-восток, туда, где за синей гребенкой гор раскинулся Вундерланд -
Страна Чудес. Отсюда нельзя было рассмотреть бортовых номеров, но Панарин
и так знал, что это кто-то из желторотых - среди стариков дурным тоном
считались разного рода прощальные жесты. Суеверны были старики, видавшие
виды офицеры аэрологии с посеребренными альбатросами на воротниках,
суеверны были Господа Альбатросы - то ли от нешуточных опасностей работы,
то ли от превратившегося в стойкие традиции былого профессионального
кокетства.
Панарин отряхнул ладонями приставшие к комбинезону травинки и пошел
вниз, к полосе. Бар еще не открылся, аттракционы осточертели, а все фильмы
он уже пересмотрел. Наступал очередной прилив хандры, когда хочется
бросить все к черту, обсволочить начальство всех рангов, сесть в машину и
на предельной скорости гнать на `материк`. Такое случается с Господами
Альбатросами. Чаще, чем хотелось бы. Но в Главном Управлении Аэрологии
никогда не подписывают заявления об уходе сразу, предлагают под
благовидными предлогами заглянуть через недельку. А за эти дни человек
быстро поймет, что по сравнению с трагикомическим бардаком `материка`
Поселок, как ни крути, остается оазисом чего-то большого и важного, что,
обретая огромный мир с коловращением людей и машин, уймой сговорчивых
девушек в легких платьях, шикарными кабаками и необременительным сидением
за большие деньги в какой-нибудь конторе по согласованию проектов вечных
двигателей, ты навсегда теряешь Страну Чудес, Вундерланд, никогда уже
больше не пролетишь над смертельно опасными и прекрасными краями...
Панарин плюхнулся в траву у самой взлетной полосы, стал рассеянно
созерцать облака, пухло и глупо клубившиеся над Поселком. Звонко застучали
легкие шаги, и он равнодушно поднял голову. По самой кромке бетонки шагала
со своей неразлучной камерой Клементина, в белых брючках и форменной синей
рубашке с серебряными альбатросами на воротнике, очень красивая и очень
милая Клементина, ничем еще себя в кинематографии не проявившая. `Подарил
уже кто-то рубашечку-то, - вяло констатировал Панарин, - зашевелились уже
вокруг кисы, стервецы, подвергая испытанию ее моральную устойчивость`.
Знал он своих гавриков, да и что уж такого, господа Альбатросы,
противоестественного в том, что при виде кисы шалеют орлы?
- Здравствуйте, полковник, - сказала Клементина.
- Здравствуйте, - сказал Панарин. - Вы садитесь. Тут не пыльно.
Она присела на бетонный бордюрчик, подтянула колени к подбородку и
стала смотреть в ту сторону, куда улетали самолеты. Светлые волосы,
голубые глазищи, новенький диплом, фигурка - обалдеть. И все такое прочее.
`Р-романтика, - с ленивым раздражением подумал Панарин, губами вытягивая
из пачки сигарету. - Мать вашу! И кто только первый эту Р-романтику
выдумал, кто ею стал дурить головы таким вот кисам Клементинам?`
Звонко щелкнуло, треск разнесся над полем - включились динамики Главной
Диспетчерской, и бархатный баритон Брюса возгласил:
- Передаем сводку Центра. Погода прекрасная и летная. В рейде восемь
самолетов россыпью и звено из четырех. Тарантул ожидается с `материка` со
дня на день, а то и сегодня. (Что-то явственно булькнуло.) Планерка
завсекторов и командиров эскадрилий - в шестнадцать сорок. Лицо,
натянувшее резиновое изделие на голову казенному коту Магомету,
предупреждают, что означенное лицо, точнее, означенная харя почти
выслежена местным комитетом, и лучше бы ему добровольно повиниться.
Ремонтникам девятого цеха объявлен выговор за срыв месячного плана.
Засим динамики взорвались меланхоличным гитарным перебором, и Сенечка
Босый затянул:

Ах, гостиница моя, ах, гостиница,
на диван присяду я, а ты подвинешься...

Слышно было, как с чмокающим хлопком выдергивает пробку штопор, и
горлышко звенит о края стаканов.
- Ну как так можно? - не оборачиваясь, спросила Клементина.
- А где Тарантул ангелов возьмет? - лениво бросил Панарин, разглядывая
ее спину.
- Я так не могу, - пожаловалась Клементина. - Ну не могу, и все. Нас
учили так, а тут... Конечно, можно слепить стандартный фильм на закваске
из застарелых штампов, но я так не могу, совести не хватает. Однако ж
реальность... Понимаете, по всем канонам вы должны пить только лимонад, в
крайнем случае, чешское пиво, по вечерам играть в белых костюмах в теннис
и выражаться романтически. А вы...
- А вы привыкайте, - сказал Панарин. - Важен результат. Важна цель.
Важна истина. А кто ее предоставит? И пил ли он спирт, и бегал ли он по
шлюхам - это нисколечко не интересует научную общественность,
международные журналы и тех доцентов, что получают докторов, обрабатывая
наши материалы. И саму Науку наш моральный облик ни в коей степени не
интересует. Главное, мы даем Истину.
Наискосок к диспетчерской через летное поле шагал Никитич, майор
аэрологии, славный альбатрос с двадцатилетним стажем и без единого
диплома. Изо всех карманов у него торчали горлышки темного стекла, путь
его был прихотливо зигзагообразен, для собственного удовольствия и
услаждения окружающих он хриплым дурноматом орал песню про то, как однажды
юная принцесса встретила в саду не имевшего твердых моральных устоев
пирата, и как сие рандеву протекало. Песня, в общем, была сложена не самым
плохим бардом, но половина употреблявшихся в ней словес и не ночевала в
учебниках хороших манер.
- Ну вот, - жалобно сказала Клементина. Уши у нее горели.
Панарин хмыкнул. Не было смысла рассказывать ей, что вышедший из запоя
Никитич будет сутками болтаться над Страной Чудес. Пусть сама постепенно
проникнется, если сможет...
- Сколько за эту неделю вам сделали непристойных предложений? -
поинтересовался Панарин.
- Штук двадцать, - сердито повернулась к нему Клементина.
- Ничего страшного. В пределах средней нормы.
- Издеваетесь?
- Ничуточки, - сказал Панарин. - Констатирую. Я всю жизнь мечтал
познакомиться с девушкой по имени Клементина. Моя дорогая Клементина. Есть
старый вестерн с таким названием, видели? Прекрасное имя, в нем трепетный
шелест старинной романтики...
- И вы туда же?
- Глупости, - сказал Панарин. - Никогда не ощущал: тяги соблазнять юных
и неопытных кинорежиссеров. Даже по имени Клементина. Просто мне
интересно, совратят вас здесь в конце концов, или нет. Как считаете?
Клементина возмущенно отвернулась.
В динамиках жалобно блямкнули струны, и все другие звуки перекрыл
мощный рев, он плыл над поселком тяжелыми волнами, затопляя небо, сто раз
слышанный, но не ставший от этого привычным, он вообще не мог стать
привычным, потому что нес беды и смерть, по высшей справедливости он
никогда не должен был звучать, и то, что он клекочуще завывал над полем,
свидетельствовало - высшей справедливости нет...
Слева взревели моторы, завопили сирены. Панарин вскочил, побежал туда.
Мысли, как всегда, замыкались на одном вопросе: кто на сей раз, Господи
Боже, святые Альберт, Михаил и Энрико?
Несущаяся ему навстречу громадная пожарная машина притормозила на миг,
Панарин прыгнул на подножку, уцепился левой рукой за кронштейн зеркальца,
правой за ручку, и звероподобный красный `Посейдон` с ревом помчался
дальше. Ветер бил в лицо тугой резиновой струей, выжимая из глаз слезы.
Справа, чуть впереди, неслась `скорая`, слева - грузовик Отдела
Безопасности, набитый геройски выпятившими подбородки охранниками, а
следом - еще два `Посейдона`, джип дозиметристов, два серо-голубых
фургончика Лаборатории Встречи Случайностей, `тойота` технической
инспекции, `газик` биологической защиты, и все машины этой печальной
кавалькады завывали всякая на свой лад, пока не остановились, вытянувшись
в неровную шеренгу.
Винтовой `Кончар` упал из прозрачного голубого неба, и, вихляя, то
резким рывком проваливаясь вниз, то задирая нос кверху, шел к полосе.
Мотор захлебывался, взревывал, замолкал, винт из сверкающего диска
превращался в три замерших лопасти, потом снова становился диском...
Он тяжело плюхнулся на бетонку, пробежал метров сорок, рыская
вправо-влево, потом замер. Раздалась команда - и все пришло в движение.
Безопасники горохом посыпались из кузова, оцепляя предписанное инструкцией
пространство, трое в мешковатых серебристых скафандрах побежали к
самолету, выставив перед грудью приборы. Через несколько секунд один из
них махнул рукой, и туда бросились все.
Крылья самолета походили на листья, трудолюбиво прогрызенные
изголодавшейся гусеницей. Сквозь дыры в капоте видны детали мотора, сквозь
дыры в фюзеляже - тяги рулевого управления. От фонаря и элеронов вообще
ничего не осталось, и непонятно, как они вообще дотянули, как ухитрились
сесть.
Из кабины уже вытаскивали Славичека, ватной куклой мотавшегося в руках
спасателей. Положив его на носилки, задвинули их в машину. Спасатели
вытаскивали Бонера. Кто-то оступился, кто-то не подхватил вовремя - тело в
голубом комбинезоне выскользнуло из рук и рассыпалось облачком бурой
трухи. Спасатели видели и не такое, поэтому замешательства не возникло -
кран опустил сверху прозрачный колпак, автогенщики быстро и ловко
приварили его к полосе.
Панарин медленно повернулся и побрел прочь, не взглянув на обогнавшую
его завывающую `скорую`. Это только в первые годы хочется то ли кричать,
то ли немедленно бежать куда-то и делать что-то бессмысленное. Потом...
Нет, потом ты не черствеешь душой и не ожесточаешься. Просто свыкаешься с
мыслью, что существует Неизбежное, и ничего не изменят беготня, слезы и
крики; что эта Неизбежность - составная часть твоей работы, ее проклятый
компонент. А вот Р-романтики нет и в помине. `Р-романтика, - зло подумал
он. - Моя дорогая Клементина. И ведь завтра обязательно нагрянет
комиссия...`
Флаги над зданием Главной Диспетчерской были оперативно приспущены - и
голубой штандарт ООН с бельм земным шариком, и светло-лазоревый стяг
Поселка с золотым альбатросом, и другие-прочие знамена, которым там висеть
полагалось. Динамики извергали в теплый прозрачный воздух `Прощание
славянки`. Редкая, печальная, но отнюдь не уникальная страница будней
Поселка была перевернута. Снова предстояло долго и нудно отстаивать одно,
мучительно докапываться до другого, пытаться предугадать третье и
остерегаться четвертого, о котором пока ровным счетом ничего не известно.
И все такое прочее. Предстояла жизнь.
- Эй, Тим! - хрипло заорали сзади.
Панарин узнал голос и недовольно остановился. К нему торопился Шалыган
- долговязый, с растрепанными седыми патлами, во всегдашнем драном сером
сюртуке, снятом явно с пугала огородного.
Многие его уважали, многие боялись, многие не любили, и никто ничего о
нем толком не знал. Похоже, он достался Поселку в наследство от того
времени, предшествовавшего Началу, от времени, живых свидетелей которому
не осталось (болтали, что и Президент Всей Науки этого времени не застал,
хотя считался основателем всего сущего). Казалось, Шалыган был всегда, как
эти синие горы на горизонте, как снег зимой и жара летом, как вечно пьяный
во все времена года завхоз Балабашкин и вечно трезвый предместкома
Тютюнин. Столовался Шалыган при поселковой кухне, куда приходил с
кастрюльками, спирт добывал у механиков, отчего-то крепко его уважавших,
от новой квартиры отказывался, от новой одежды тоже, жил в своей
неописуемой хибарке, нелепым грибом торчавшей на окраине, у самого леса, и
почему-то даже самые ярые ревнители инструкций и параграфов на заикались о
том, чтобы эту халабуду снести, хотя ее существование противоречило и
воспрещалось всеми писаными уставами. Бог его знает, чем Шалыган в своей
лачуге занимался - за все время, что Панарин прожил в Поселке, не было
человека, которому удалось бы туда заглянуть.
Болтали, разумеется, всякое. Что Шалыган - сам Агасфер, в силу
необъяснимых пока наукой причин перешедший на оседлый образ жизни. Что он
то ли последний уцелевший друид, то ли гуру из Непала. Якобы он дал
кому-то приворотное зелье, а кому-то - предохраняющий от опасностей
Вундерланда амулет. Как бы там ни было, примерно раз в месяц он, отряхнув
ради такого случая свой лапсердак от наиболее крупных репьев, являлся в
дирекцию и высказывая свои соображения по поводу некоторых маршрутов и
методов поиска. По традиции, сохранявшейся Бог знает с каких времен, его
внимательно выслушивали и следовали советам. Одни его предсказания не
сбывались, другие помогали сберечь время, труды, средства, человеческие
жизни, и процент сбывшихся предсказаний был таков, что местные математики
заверяли: случайным совпадением это не объяснить. Лет пятнадцать назад
только что ставший директором Тарантул хотел зачислить Шалыгана в штат,
положить высокий оклад и дать лабораторию. Шалыган последовательно
отклонил все три пункта тарантуловой программы и остался на прежнем месте
в прежнем статусе.
- Ну, что? - спросил Панарин неприветливо.
Одно время он по молодой дерзости пытался проникнуть в тайны Шалыгана,
но неудачно, как все его предшественники. Не то чтобы он с тех пор
невзлюбил старика - просто тот вызывал у него раздражение, как всякая
неразгаданная загадка.
Шалыган, похоже, и не собирался ничего говорить - стоял столбом и
подбрасывал на ладони кусочек оплавленного металла.
- Ну? - повторил Панарин.
- Наука умеет много гитик, - сказал Шалыган. - Временами она даже
набирается храбрости и громогласно признает прежние успехи ошибками, а
прежние истины бредом собачьим. И все начинается заново.
- Секрет полишинеля, - сказал Панарин. - И это все?
- Ну что вы, мон колонель, - Шалыган, похоже, настраивался на долгую
беседу. - Разговор-то у нас не о прописных истинах. Вам не приходило в
голову, что нынешняя наука лишена одного очень важного качества - умения
вовремя отступать при необходимости и выбирать новые пути? Возможно,
обладай она таковым качеством, многие остались бы живы, а мир стал бы
чуточку совершеннее. Но вы ломитесь, не разбирая дороги, мон повр анфан,
мон повр колонель... Вы считаете крупным достижением, когда вам удается
проложить над Вундерландом еще один безопасный маршрут. И забываете,
скольких для этого пришлось положить под увенчанные пропеллерами холмики.
И скольких пришлось увезти в психиатричку или антиалкогольные клиники. И
сколько их мчалось на `материк`, чтобы никогда больше не вернуться...
- Это тоже прописные истины, - сказал Панарин. - Только более юные и
незахватанные.
- Я к одному веду, - неожиданно мирно потянулся Шалыган. - В Поселке
масса отделов, которые занимаются открытиями, но ни одного нет,
занимавшегося бы закрытием.
- Как при Трофиме с Исааком, что ли?
- Нет, Тим, вы не поняли. Я говорю о создании специальной научной
дисциплины, которой вменялось бы в обязанность экстраполировать, обобщать,
анализировать деятельность всех прочих областей и дисциплин. Обрубать
опасные направления, консервировать преждевременные, предвосхищать
появление новых наук или неожиданное слияние старых. Быть, кроме того,
чем-то вроде `адвоката дьявола`, неутомимо бдящей оппозиции.
- Это был бы адский труд - создать такую науку, - сказал Панарин.
- Но ведь наука всегда была адским трудом. Молчите? То-то. Пока что все
сведено к одному - летать и исследовать, исследовать и летать. Может быть,
смысл жизни не только в этом. Кто знает, наберись вы смелости завести
этого `адвоката дьявола`, вдруг да на вашу долю пришлось бы меньше работы
по выметанию из кабин бурой трухи, и меньше бы вы кляли романтику во всех
ее проявлениях, чем вы сейчас и заняты...
- Откуда вы...
Панарин осекся - из-под седых вихров на него смотрели бездонные глаза
бродячего дервиша, в которых можно усмотреть что угодно - ласку,
ненависть, гнев, любовь, презрение - и все же нельзя утверждать, будто
удалось правильно истолковать увиденное.
- Кстати, почему с самого начала исследования Страны Чудес велись
только с самолетов? - спросил Шалыган. - Почему никто и не пытался вести
работы с машин? Верхом на верблюде? Просто пройти пешком, проплыть по
Реке? Кто первый сказал, что земля Вундерланда убивает, если к ней
прикоснуться, и кто это доказал на практике? Вы никогда не задавались
этими вопросами, Тим, верно? Кабина самолета и штурвал для вас так же
естественны, как солнце над головой - потому что ничего другого вы и не
знаете. Нет Бога, кроме аэрологии, и самолеты - пророки ее...
- Вы... Я... - сказал растерянно Панарин.
- Бросьте. - Голос Шалыгана был неожиданно властным. - Ну да, вы уже
готовы задуматься, бежать, драться и открывать Америки. Только через
минуту вы задумаетесь о своей репутации, через две - о моем сумасшествии,
через три - трезво взвесите мои слова и разобьете их с помощью богатого
багажа цитат и теорий, коими вас вооружили и научили пользоваться. Ни на
что вы не решитесь и ни до чего не додумаетесь, пока вас не прихватит
всерьез - вот в чем беда вашего поколения, милый мальчик...
Внезапно Панарин схватил его за правую руку и резко вздернул рукав
ветхого сюртука. Нет. Ничего. Ошибка. Никакой татуировки-альбатроса,
которую носят все пилоты чуть повыше запястья. Все правильно, смятенно и
зло подумал Панарин - чокнутый, и все тут...
Он разжал пальцы и торопливо пошел прочь. Дребезжащий хохоток ударил
ему в лопатки. Притихшие было динамики снова грянули во всю ивановскую:

Выходили из избы
здоровенные жлобы,
порубили все дубы
на гробы...

Панарин размашисто шагал, отбрасывая носком ботинка редкие камешки.
Клементина стояла на прежнем месте, и лицо у нее было именно такое, как
ему представлялось.
- Бросьте, - сказал он, остановившись. - Не пытайтесь состроить
соответствующее лицо. Вас это задело, понятно, и кинуло в извечную бабью
жалость, но вы ничего не понимаете, потому что никогда не работали здесь.
По этой же причине постарайтесь обойтись без устных соболезнований - они
ничему не помогут и никого не вернут. Пойдемте лучше со мной, обещаю
редкий кадр. Вы ведь никогда не видели остановившегося метронома?
- Как вы можете?
- Могу, - сказал Панарин. - Могу быть циником именно потому, что завтра
это может случиться и со мной, я ведь не из кабинета командую. Ну, идете?
Клементина заспешила за ним, пытаясь приноровиться к его похоже.
Привалившись спиной к штакетнику, под очередным плакатом с изображением
Президента Всей Науки и очередным историческим изречением на земле сидел
вдрызг пьяный Никитич, и на его лице читалось полное довольство жизнью
прошлой, настоящей, будущей и загробной. Над ним нерешительно топтался
юный сержантик-безопасник - новый, сразу видно, не успевший вызубрить все
писаные и неписаные правила.
- Забирайте, чего там, - приостановившись, бросил ему Панарин. - Он
свою норму вылакал. В трезвяк, денька два погоняйте с метлой, потом ко мне
на проработку. Как обычно.
- Служу Науке! - обрадованно рявкнул, сержантик, поднял Никитича,
закинул его руку себе на шею и поволок к вытрезвителю. Никитич покорно
волочился за ним, временами называл его Анечкой и пытался лапать, что
сержантик стоически переносил.
Панарин и Клементина вошли в коттедж. Голубой метроном, украшенный
золотым альбатросом, стоял на письменном столе. Его стрелка замерла,
отклонившись вправо.
- Вот, - сказал Панарин. - Та же штука, что у каждого из нас. Только не
спрашивайте, откуда эти штуки взялись - они были всегда, говорят, есть
свой и у Президента. Почему метроном останавливается, когда умирает его
хозяин, мы сами не знаем и никто не знает...
Он огляделся, нашел подходящую спортивную сумку и принялся методично
вытряхивать туда содержимое ящиков письменного стола. Сорвал со стены и
отправил туда же фотографию Карен, разные мелкие безделушки и письма,
имевшие ценность лишь для самого Бонера. Набил сумку доверху, с трудом
застегнул. Сел за стол и, глядя в оклеенную пестрыми обоями стену,
негромко сказал самому себе:
- Как же я ей напишу? Ведь писать-то мне положено...

2

Я злюсь, как идол металлический
среди фарфоровых игрушек...
Н.Гумилев

Слева от стойки был установлен огромный цветной телевизор и вытянулась
шеренга пестро раскрашенных японских игральных автоматов. Автоматы давно
поломали по пьяному делу, а единственный уцелевший перепрограммировали на
крайне интеллектуальную игру; `Кто поймает больше шлюх` (с соответствующим
видеорядом). Телевизор, однако, пока держался и сейчас показывал нечто
порнографическое - и местные золоторукие механики давно собрали из
каменных материалов супер антенну, ловившую и Гонконг, и Лос-Анжелес, да
вдобавок оснастили ее электронной системой защиты, отшвыривавшей разрядом
предместкома Тютюнина, не раз покушавшегося антенну изничтожить.
Панарин пропустил вперед Клементину, огляделся. Его персональный столик
был свободен - как и тот, за которым обычно сидели Бонер со Славичеком.
Там стояла полная рюмка - одна, потому что Славичек имел еще шансы
выкарабкаться. От входа бросался в глаза портрет над столиком - правый
верхний угол перечеркнут ало-черной ленточкой. И букетик анютиных глазок
возле. Бонер на портрете улыбался во весь рот - частенько случается, что
перероешь все оставшиеся после человека фотографии, да так и не найдешь
хотя бы одну, где он грустен или серьезен, бывают такие люди...
Вокруг все шло в обычном ритме и накале. Осмоловский уже вертел
головой, выискивая, кому бы дать в морду. Большой Микола и Сенечка Босый
продолжали перпетуум-диспут о том, существуют ли привидения, или все это
опиум для народа, и загвоздка была в одном - на этой стадии они обычно
забывали о логике, и аргументами становились изречения из тех, какие
обычно пишут на заборах. Грешная красотка Зоечка, доведя амплитуду
колебаний бедер до пика, порхала с подносом по залу, а у бассейна четверо
из второй эскадрильи резались в покер на сегодняшнюю ночку с ней. Коля
Крымов героически боролся с желанием сползти под стол, штурман Чекрыгин
прижал в углу лаборантку, в другом занимались более интеллектуальной
забавой - трое распевали под баян на мотив танго `Маленька Манон` отрывки
из последней речи Президента Всей Науки. Гремела музыка, цветные блики
мельтешили по лицам и стенам, страдальчески прихлебывал боржом
предместкома Тютюнин, скучный человек с восьмилеткой и двумя курсами
ветеринарного техникума.
- Вы, главное, смотрите, Клементина, - говорил Панарин. - Сидите и
смотрите на них, потому что завтра кого-то из них можете уже не увидеть...
Смотрите. Потому что они - это и синтетик ваших, пардон, колготок, и
начинка ваших часиков, и многое, многое другое, чего никогда не было бы,
не порхай они над Вундерландом. Они сделают кого-то академиком, помогут
двинуть вперед какую-нибудь там эвристику или просто помогут зачеркнуть
парочку строк в списке загадок природы. Но это завтра, а пока - пляшет
сердце поза ребрами гопака...
Клементина спросила:
- А вам никогда не приходило в голову, Альбатрос, что когда-нибудь
ничего подобного не будет?
- Господи, ну конечно! - захохотал Панарин. - Будет благолепие, бары с
коктейлями из мороженого и соков, все наизусть знают Сенеку, и никаких
шлюх, никаких вытрезвителей. Ей-Богу, я ничего не имею против такого
будущего, чистенького и абстинентного. Но пока есть только они, - он
широким пьяноватым жестом обвел зал. - И никак вы нас не переделаете,
судари мои! Пробовали-с - и Босого лечить от алкоголизма в лучших клиниках
`материка`, и Крымова трипперологи пользовали, но - `тщетны были бы все
усилья`... И все такое прочее. Но где, милая моя Клементина, лапочка, вы
найдете трезвенника высокоморального, который заменит нас? Может быть,
этот хомо трезвус высокоморалис будет работать гораздо хуже старины
Никитича, а? Так к чему рисковать и экспериментировать с абстинентами,
если мы и так пашем, как черти? Мы здесь все фанатики и ломовые лошади
науки, так что извольте, черт побери, закрывать глаза на наши слабости. Не
хотите пить с нами и спать с нами? Никто не неволит. Только не воротите от
нас нос...
- Ого! - сказала Клементина, щурясь. - Это что, манифест? Программа?
- Вот именно, - сказал Панарин. - Именно, что касается...
Он замолчал - прямиком к их столику шагал Леня Шамбор, и на лбу у него
краснела полоса, след от шлема.
- Садись, - сказал Панарин. - Слышал уже?
- Ну да. - Леня обеими руками пригладил волосы. - Налей. Ну, пусть его
в Валгалле зачислят в авиаторы...
- А если там нет самолетов? - тихо и серьезно спросила Клементина.
- Не в том дело, - Леня осушил второй стакан. - Валгалла, Гефсиман,
Елисейские поля - лажа все это. Для нас должно существовать какое-то
особое место, киса. Не рай, потому что мы не годимся в ангелы. Не ад,
потому что мы не заслужили все же котлов со смолой. Просто место, где мы
будем заниматься тем же делом, но там не будет катастроф, тупоумных
начальников, дикого пьянства, извечной нашей расхлябанности и похмельных
смертей на заре. Но это будет именно потусторонний мир, потому что на
земле нам такого никто не преподнесет на блюдечке, а сами мы мир уже не
перевернем, нас, увы, он устраивает именно таким...
Он отставил стакан и в который уж раз пригладил волосы.
- Чего ты лохматишься? - Панарин наклонился к нему. - И что-то на
философию тебя потянуло, что с тобой редко бывает... Что случилось?
- `Попрыгунчики` накрыли на восемнадцатой трассе - проверенной,
излетанной, тривиальной. Едва ушли. Значит, все к черту, все сначала...
- В Господа Бога мать... - зло выдохнул Панарин.
- Это бывает, - громко говорил Клементине Леня. - Очень даже запросто,
киса моя с великолепными коленками. Привыкли, облетали, успокоились, и тут
как е... э-э, треснет! И предстоит начинать все сначала. Тим, ты слышал,
что к нам перебрасывают истребители? Будем теперь мотаться туда под
вооруженной защитой...
- Не нравится мне это.
- А почему? `Фронт науки`, `на переднем крае исследований`, `битва за
полипропилен` - зря, что ли, так талдычат? Вот тебе и логическое
завершение - истребители над Вундерландом.
- Не нравится мне все это.
- И тем не менее, все это логично, Тим. Мы же все носим форму, у нас же
пистолеты, чтобы было чем пробиваться назад, если потеряешь машину над
Вундерландом. Правда, еще никто из потерявших машину не вернулся пеш, не
вернулся вообще, но ведь таскаем шпалеры? Когда это наши предки ходили на
медведя без рогатины? - он взмыл со стула, здоровенный, загорелый и
обаятельный, любимец молодых поварих и ученых Дам средних лет. - А ля гер
ком а ля гер! Даже Президенту недавно вручили золотой шпалер с
бриллиантовым ликом Кеплера...
Шабаш разгорался. Осмоловский был счастлив - он прижал к стене
предместкома Тютюнина и бил его по шее. Кто-то уже колотил кулаками по
столу, доказывая (как каждый вечер на протяжении последних пяти лет), что
завтра обязательно смотается навсегда на `материк`, кто-то бросил Зоечке
за шиворот льдинку из коктейля, кто-то кричал из-под стола совой, визжали
лаборантки, все было как встарь, как всегда...
- Кончаем, - сказал Панарин. - Пора.
Леня кивнул, кошкой метнулся к установке, и музыка замолчала. Панарин,
смахивая ногами бокалы, взобрался на стол, достал пистолет и стал стрелять
в потолок. Леня тащил к нему микрофон на длинном шнуре, кутерьма
помаленьку стихала.
- Хватит! - заорал Панарин в микрофон так, словно надеялся докричаться
до Марса. - Вы что, забыли? Тризна!
Несколько секунд стояла тишина. Потом завопили:
- Тризна! Тризна!
Люди хлынули на улицу, толкаясь, застревая в дверях. Зазвенело стекло -
кто-то высадил креслом окно, и в него стали выпрыгивать. Панарин слез со
стола, ухватил Клементину за руку и поволок к двери. Клементина отчаянно
отбивалась.
- Дура! - заорал Панарин ей в лицо. - Мы же на Тризну! Вот тебе еще
один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичных кабаках!
Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала. Панарин вытащил
ее на улицу - там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь, лучи фар, по
площади, вокруг статуи Изобретателя Колеса, крутились машины.
Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к боку
грубо сделанное колесо и хмуро смотрел сверху на все это.
- Тим!
К ним подкатил джип с погашенными фарами, за рулем сидел Леня Шамбор -
видимо, он прыгнул в окно и опередил. Панарин толкнул Клементину на
сиденье и прыгнул следом, Леня зажег фары и, бешено сигналя, помчался с
площади. Следом, вразнобой голося клаксонами, неслось что есть мочи
десятка три машин. Была сумасшедшая гонка по великолепной автостраде,
потом по бездорожью, колеса вздымали косые полотнища песка, рядом с
Панариным плакала ничего не понимавшая Клементина, Леня, матерясь,
виртуозно швырял джип вправо-влево, выбирая места поровнее, в лицо бил
сырой ночной воздух, их подбрасывало на сиденьях, мотало, как кукол,
кровавой хлопушкой взорвался под колесом оплошавший заяц, и это напоминало
ад.
А потом стало тихо. Машины выстроились в ряд на краю пологого откоса,
направив лучи света вниз, туда, где на равнине тускло поблескивали глубоко
всаженные в землю пропеллеры - двух-, трех- и четырехлопастные,
старомодные и поновее, облупившиеся, проржавевшие и блестящие. Неизвестно,
сколько всего их насчитывалось - длинные ряды уходили в темноту, куда не
достигал свет. И там, внизу, зияла квадратная яма с кучей свежей земля
рядом. Лучи двух прожекторов скрестились на ней.
Прижав локтем к боку продолговатую урну, Панарин стал спускаться.
Слева, держась обеими руками за его локоть, тащилась всхлипывающая
Клементина. Справа нес сумку с вещами Бонера Леня Шамбор.
`Его даже не нужно было сжигать, - вдруг подумал Панарин, - просто
собрали в урну эту бурую пыль, оставив горсть для лабораторных
исследований...`
Когда подтянулись последние и выстроились полукругом за его спиной,
Панарин вытянул руки над ямой.
- Где бы ты ни был, там летают, - сказал он.
- Где бы ты ни был, там летают, - вразнобой повторила сотня голосов.
Панарин развел ладони, урна глухо упала на дно. Леня бросил в могилу
сумку, Панарин протянул руку назад, на ощупь принял из чьей-то ладони
белого голубя и, зажав двумя пальцами его голову, дернул. Струйка крови
брызнула в яму. Птичье тельце слабо забилось, ворохнулось и замерло.
Панарин бросил голубя в яму, вытер песком кровь с рук и отошел.
Загремели выстрелы, мигнули прожекторы, из черного неба им на головы
стал падать воющий рев. Самолет с зажженными бортовыми огнями вышел из
пике так низко, что людей шатнуло воздушной волной. Гул мотора утих вдали.
Заработали заступы. Двое техников волокли трехлопастный пропеллер.
`Семерка` по-прежнему стояла под предохранительным колпаком, и ее
пропеллер оставался при ней, но это не имело значения - три четверти могил
были чисто символическими, кенотафами были, потому что те самолеты не
вернулись, и никто никогда больше не видел ни их, ни их пилотов...
Вновь захлопали выстрелы, зазвучали нечленораздельные вопли, с трех
сторон заиграли баяны - `Раскинулось море широко`, полонез Огинского и еще
что-то печальное, забренчали гитары, по рукам пошли бутылки, стоял галдеж,
гомон и песни, метались лучи прожекторов, и Панарин не сразу сообразил,
что стоящая с ним рядом Клементина что-то кричит ему и остальным:
- Дураки! Вам же страшно! Вы сами себе надоели и сами себя хороните, а
не его!
Она была прекрасна, даже в истерике. Панарин обхватил ее, и она
прижалась, уткнулась, плача во весь голос, горьковатый аромат духов
щекотал ноздри, и Панарин, славный альбатрос, вдруг с удивившим его
отчаянием подумал: если Клементина не будет его, он сойдет с ума...

3

Я обязуюсь никогда не раскаиваться, кроме
тех случаев, когда раскаяние может настроить
меня на дальнейшие подвиги.
М.Брэгг

Панарин с натугой открыл глаза. Комната была насквозь незнакомая, он
валялся на диване, одетый, только без ботинок, рядом с диваном стояло
кресло, а в кресле сидела облаченная в пушистый халатик Клементина и
задумчиво разглядывала Панарина. За окном стояло утро.
- Это как я сюда? - тоскливо спросил он.
Клементина грустно покачала головой.
- Я тебя не обижал? - на всякий случай поинтересовался Панарин. - Нет,
правда, как я сюда?
- Когда приехали, вы снова пошли в кабак, - прилежно доложила
Клементина. - Поминки устроили...
Панарин прикрыл глаза. В памяти всплывало нечто непрезентабельное,
обрывки какие-то - грустные лица, грустные песни, и кто-то рвал на груди
рубаху, кто-то порывался чиркнуть ножом по собственной руке и написать
кровью эпитафию на стене, и что-то вроде бы горело поблизости - то ли
забор, то ли стог сена... `Хороши`, - с привычным, приевшимся уже и
потускневшим раскаянием подумал он.
- Вот - Потом ты рвался к самолетам, в ангар, и я тебя уволокла к себе,
потому что до твоего коттеджа не дотащила бы. Ты долго доказывал, что
только я могу тебя спасти, потом отключился.
- Понятно, - сказал Панарин. - Что ж, будни, они же веселые и грустные
праздники...
Она была прекрасна, и Панарин почувствовал, что сию минуту сойдет с
ума, если останется лежать, если ничего не сделает. Он поднялся,
содрогаясь от головной боли, за руку выдернул Клементину из кресла и
притянул к себе. Клементина слабо барахталась, шептала что-то и вдруг
обмякла в его руках.
Двумя часами позже по главной улице Поселка, Проспекту Мучеников Науки,
четко печатая шаг, к зданию дирекций шагал подтянутый, чисто выбритый и
абсолютно трезвый зам.директора по летным вопросам полковник аэрологии
Т.Панарин - в парадной форме с белейшей рубашкой, при наградном кортике.
Блестели серебряные альбатросы на петлицах, и золотые альбатросы на
погонах, и золотые астролябии - знаки различия, - и золотой Икар на левом
рукаве, и золотой Колумб на правом. Посверкивали ордена Галилея всех трех
степеней, Большой Крест Познания и Звезда Поиска.
Поселок был само благолепие. Разбитое давеча окно бара заслонили
огромным плакатом `Добьемся стопроцентной возвращаемости самолетов!`, а
вывеска бара гласила: `Кафе-мороженое `Снежинка` (это на другой стороне
было изображено, так что оставалось лишь перевернуть). Выцветшие плакаты
исчезли все до одного. Из динамиков лилась музыка Вивальди. Через площадь
шествовал казенный кот Магомет с бантом на шее. Абсолютно трезвый завхоз
Балабашкин руководил тащившими какой-то мудреный агрегат грузчиками. И
Балабашкин, и грузчики были в смокингах, друг к другу они обращались на
`вы`, употребляя слова `позвольте`, `заносите влево, сударь`, `вы мне
сейчас наступите на ногу, милейший Иван Петрович`. Перед зданием дирекции
стояли длинные черные лимузины с зеркальными стеклами, охраняемые,
старшиной-безопасником. Количество лимузинов не сулило ничего хорошего.
Панарин прошел по длинному тихому коридору и остановился перед дубовой
двустворчатой дверью. Возле нее маялся на банкетке очкарик в белом халате

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Россия

Док. 114097
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 13