ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Владимир ОРЛОВ

АЛЬТИСТ ДАНИЛОВ

1

Данилов считался другом семьи Муравлевых. Он и был им. Он и теперь
остается другом семьи. В Москве каждая культурная семья нынче старается
иметь своего друга. О том, что он демон, кроме меня, никто не знает. Я и
сам узнал об этом не слишком давно, хотя, пожалуй, и раньше обращал
внимание на некоторые странности Данилова. Но это так, между прочим.
Теперь Данилов бывает у Муравлевых не часто. А прежде по
воскресеньям, если у него не было дневного спектакля, Данилов обедал у
Муравлевых. Приходил он с инструментом, имел для этого причины. Вот сейчас
я закрою глаза и вспомню одно из таких воскресений.
...В квартире Муравлевых с утра происходят хлопоты, там вкусно
пахнет, в кастрюле ждет своего часа мелко порубленная баранина, купленная
на рынке, молодая стручковая фасоль вываливается из стеклянных банок на
политые маслом сковороды, и кофеварка возникает на французской клеенке
кухонного стола. Ах, какие ароматы заполняют квартиру! А какие ароматы
ожидаются! В этот день никакой иной гость Муравлевым не нужен. В
особенности Кудасов с женой. Но Кудасов чаще всего и приходит.
На обеды, выпивки и чаепития у Кудасова особый нюх. Стоит ему повести
ноздрей - и уж он сразу знает, у кого из его знакомых какие куплены
продукты и напитки и к какому часу их выставят на стол. Еще и скатерть не
достали из платяного шкафа, а Кудасов уже едет на запах трамваем. Иногда
он и ноздрей не ведет, а просто в душе его или в желудке звучит вещий
голос и тихо так, словно печальная тень Жизели, зовет куда-то. Чувствует
Кудасов и то, как нынче будут кормить и поить гостей, и если будут кормить
скудно и невкусно, без перца, без пастилы к чаю или без ветчины от
Елисеева, то он никуда и не едет. Но насчет обедов для Данилова, да и
ужинов и завтраков, тоже у него никаких сомнений нет. Тут все по высшему
классу! Тут как бы не опоздать и не дать угощениям остынуть. Тут своему
нюху и вещему голосу Кудасов не доверяет, мало ли какие с теми могут
случиться оплошности. Он с утра смотрит в афишу театра и догадывается:
играет сегодня Данилов на своем альте или не играет. Весь репертуар
Данилова ему известен. Обязательно Кудасов звонит и в театр: `Не отменен
ли нынче спектакль?` Кудасов знает, что Данилова будут кормить у
Муравлевых и в связи с отменой спектакля.
Кудасов и сам не бедный, он лектор, а вот тянет его кушать на люди.
При этом он так устает от слов на службе, что за столом становится
совершенно безвредным - молчит и молчит, только жует и глотает, лишь
иногда кое-что уточняет, чтобы чья-нибудь шальная мысль не забежала
сгоряча слишком далеко и уж ни в коем случае не свернула за угол. Молчит и
его жена, но она неприятно чавкает.
Ни Данилову, ни в особенности Муравлевым Кудасов не нужен, однако они
его терпят. Все же старый знакомый, да и нахальству Кудасова никакие
препоны, никакие дипломатические хитроумия, никакие танковые ежи не
помеха. Все равно он придет, извинится и сядет за стол. Как лев у
Запашного на тумбу. При этом обязательно вручит хозяевам бутылку сухого
вина подешевле - совсем уж неловко будет гнать его в шею. Одна радость -
съест порции три мясного и тут же за столом засыпает. Ноздрей лишь
тихонечко всасывает воздух, а с ним и запахи - как бы чего эдакого грешным
делом не пропустить. И жена его, деликатная женщина, делает вид, что и она
дремлет с открытыми глазами.
А Данилов с Муравлевым потихоньку смакуют угощения.
- Как нынче лобио удалось! - радуется Данилов.
- Ты вот салат этот желтенький попробуй, - спешит в усердии Муравлев,
- тут и орехи, и сыр, и майонез.
- Соус провансаль, - поправляет его Данилов, а отведав желтое
кушание, принимается расхваливать хозяйку как всегда искренне и шумно.
Хозяйка сидит тут же, краснея от забот, готовая сейчас же идти на
кухню, чтобы готовить гостю новые блюда.
И вот является на стол узбекский плов в огромной чаше, горячий,
словно бы живой, рисинка от рисинки в нем отделились, мяса и жира в меру,
черными капельками там и сям виднеется барбарис, доставленный из Ташкента,
и головки чеснока, сочные и сохранившие аромат, выглядывают из желтоватых
россыпей риса. А дух какой! Такой дух, что и в кишлаках под Самаркандом
понимающие люди наверняка теперь стоят лицом к Москве.
Кудасов, естественно, приходит в себя и получает миску плова с
добавкой. Теперь он может спать совсем или идти еще куда-нибудь в гости,
не дожидаясь кофе.
- Ну вот, - говорит Муравлев Данилову, накладывая тому последнюю
порцию плова, - а ты два года мучил себя и нас своим вегетарианством!
- Мучил, - соглашается Данилов. И добавляет печально: - А мне их и
сейчас жалко... И этого вот барашка... И мать его осталась теперь одна...
- Глупости... Метафизика... - просыпается Кудасов. - Вы, наверное,
все семинары по вечерам пропускаете.
- Это вы зря, Валерий Степанович, - тут же грудью встает на защиту
Данилова хозяйка. - Напротив, Володя ходит на все семинары!
- А мать-то этого плова, - добавляет Кудасов, - давно уж ушла в
колбасу. И нечего о ней жалеть.
- Зачем вы так... - кротко говорит Данилов.
Но приходит время чая и кофе - и все печали тут же рассеиваются. Над
чаем и кофе в доме Муравлевых обряд совершает сам Данилов. Чай он готовит
и зеленый и русский, кофейные же зерна берет только с раскаленной
аравийской земли, а бразильские надменно презирает, находя в их вкусе
излишнее томление и кисло-горький оттенок. Каждый чай по науке Данилова
должен иметь свою степень цвета - и русский, и зеленый, а уж о кофе не
приходится и говорить, и Данилов доктором Фаустом из сине-черной оперы
Гуно (играл ее в среду, Фауста пел Блинников и в перерыве после второго
акта проспорил Данилову в хоккейном пари бутылку коньяку) стоит на кухне
над газовой плитой. И вот он молча приносит к столу на жостовских подносах
чайники и турки, и гости с хозяевами пьют божественные напитки, кто какой
пожелает.
- Ну как? - робко спрашивает Данилов.
- Прекрасно! - говорит Муравлев. - Как всегда!
Потом Данилов с хозяевами сидит в полумраке, вытянув худые длинные
ноги в стоптанных домашних тапочках Муравлева, и в блаженной полудреме
слушает пластинку Окуджавы, купленную им в Париже на бульваре Сен-Мишель
за двадцать семь франков. Или ничего не слушает, а напевает куплеты Бубы
Касторского из `Неуловимых мстителей`; куплеты эти он ставит чрезвычайно
низко, но отвязаться от них не может. Он так и засыпает в кресле, не
ответив на реплику Муравлева о строительстве в Набережных Челнах; он очень
устает - играет и в театре и в концертах, он должен платить много денег -
за инструмент и за два кооператива. Хозяйка подходит к нему, поправляет
подтяжку, съехавшую с острого плеча, укутывает Данилова верблюжьим
одеялом, смотрит на него душевным материнским взором, вздыхает и уходит из
столовой, не забыв погасить свет...
Но опять скажу: так было. Сейчас Данилов обедает у Муравлевых редко.
Раз в месяц. Не чаще...

2

Не бывает теперь Данилов и в собрании домовых. А раньше Данилов после
спектаклей иногда приходил в дом с башенкой на Аргуновской улице, где по
ночам при ЖЭКе встречались останкинские домовые. Сам Данилов не домовой,
но был прикреплен к домовым.
Некоторые домовые были ему приятны. Домовой Велизарий Аркадьевич,
смешной старик из особняка в стиле модерн, считающий, что он целиком
состоит из высокой духовности, питал к Данилову слабость. Как одинокий
жиздринский пенсионер к блестящему столичному племяннику. Когда Велизарий
Аркадьевич пребывал в меланхолии, он тихо просил Данилова напеть ему
стансы Нилаканты. И Данилов, добрая душа, ему не отказывал. С домовым
Федотом Сергеевичем из разрушенных палат семнадцатого века Данилов часто
спорил об архитектуре. Федот Сергеевич сердился, когда Данилов защищал
Гропиуса и Сааринена, говорил ему: `Ах, бросьте, они скучны и убоги, все
их балки и линии не стоят одного нашего коробового свода!`, но потом
выходило, что взгляды у спорщиков схожие. Артем Лукич, самый сознательный
в доме на Аргуновской и признанный авторитет, хотя и видел в Данилове
чужака, однако и он относился к Данилову с уважением.
Спьяну однажды чуть было не полез скандалить с Даниловым Георгий
Николаевич из двадцать пятого дома. `Да я таких! - шумел он. - Лезут всюду
разные!.. С бородами!` Но Георгий Николаевич тут же был вынужден
вспомнить, что он домовой, а Данилов не домовой, а только прикреплен к
домовым.
Георгий Николаевич вообще оказался дурной личностью. Данилов был на
гастролях в Ташкенте, когда домовой Иван Афанасьевич, превратившись в
нечто прозрачное и зеленое, с хрустальным звоном взлетел в останкинское
небо и был унесен туда, откуда возврата нет. Данилов услышал о
случившемся, расстроился. Он любил Ивана Афанасьевича. Данилов и Екатерину
Ивановну знал, встречал ее у Муравлевых и не раз танцевал с ней и джайв и
казачок. Он и подумать не мог, что Иван Афанасьевич страдал по Екатерине
Ивановне.
Иван Афанасьевич не имел права любить земную женщину. Потому его и не
стало. Но все бы и обошлось, если бы не Георгий Николаевич. Тот в судьбе
Ивана Афанасьевича сыграл мерзкую роль. Георгию Николаевичу бы после всего
голову в плечи вжать и где-нибудь у себя в доме отсиживаться в телефонной
трубке между углем и мембраной или сухим листиком съежиться на зиму в
гербарии третьеклассника, а он по-прежнему ходил в собрание домовых и
держал себя чуть ли не героем. Мол, что я сделал, то и сделал, и мне еще
за это спасибо скажут, а ваша собачья забота меня уважать и пить со мной
виски. И с ним пили виски, молчали, а пили. `Скотина! - думали. - Была бы
наша воля, мы бы тебя...`, но пили, полагая, что ведь действительно
Георгию Николаевичу спасибо скажут. А может быть, уже и сказали. Тихо
стало на Аргуновской. Зябко даже. Словно озноб какой нервный со всеми
сделался. Или будто грустный удавленник начал к ним ходить.
И вот вернулся с ташкентских гастролей Данилов. Давно не был у
домовых. Решил зайти. Дыни бухарские привез и шкуры каракумских варанов,
сначала высушенные, а потом замоченные в соке гюрзы. Домовые брали
угощения, а жевали их, и не только влажные ломтики дынь, но и каракумские
деликатесы, вяло, словно бы из вежливости. Не было ни у кого аппетита.
Один Георгий Николаевич проглатывал все шумно и со слюной. Рассказали
Данилову, в чем дело. Через день Данилов явился в собрание прямо со
спектакля `Корсар` в утюженном фраке с бабочкой и с черным чемоданчиком.
Он и всегда был красив, а тут выглядел прямо как молодой Билибин с картины
Кустодиева. С застенчивой своей улыбкой и чуть ли не торжественно стал он
со всеми здороваться, а когда Георгий Николаевич протянул ему руку,
Данилов свою руку отвел. Все так и замерли.
- Вы что, мной брезгуете, что ли? - спросил Георгий Николаевич с
вызовом.
- Нет, - сказал Данилов. - Просто я соблюдаю правила гигиены.
- Что же, я заразный?
- Да, - сказал Данилов. - Вы заразный.
- Я больной, что ли? - растерялся Георгий Николаевич.
- Вы больной, - сказал Данилов. - Вы больны гриппом. К тому же
перенесли на ногах холеру восемьсот сорок четвертого года. А бациллы ее,
как известно, десятилетиями могут жить даже во льду. Ну холера ладно,
оставим ее. А вот грипп в этом году дает тяжелые осложнения.
Тут Данилов открыл чемоданчик, достал оттуда свежую марлевую повязку
и не спеша в тишине завязал на затылке шелковые тесемки. Повязка
накрахмаленной паранджой закрыла ему нос, рот и бороду, но и в ней он
остался красив. Домовые, незаметно отодвинувшиеся от Георгия Николаевича,
бросились теперь к Данилову, и каждого из них Данилов оделил марлевой
повязкой.
- А мне? - жалостливо попросил Георгий Николаевич.
- А вам не надо, - сказал Данилов.
Георгий Николаевич опустился на стул и заплакал.
- Что же вы плачете? - сказал Данилов. - Вам лечиться надо.
- У меня друг погиб... растворился там, - Георгий Николаевич пальцем
вверх указал, - мне тяжело, а вы надо мной издеваетесь...
- Какой, простите, друг?
- Ваня... Иван Афанасьевич... Мы с ним юность вместе провели на
Третьей Мещанской за церковью Филиппа Митрополита... Мы в жмурки вместе
играли... Он под конец жил неправильно... Я ему правду в глаза говорил...
И все равно он мне был другом. А вы надо мной издеваетесь... Стыдно вам
потом будет...
- Полно, Георгий Николаевич, - сказал Данилов. - Не были вы другом
Ивану Афанасьевичу. Оттого его нет, что вы никому другом быть не можете.
Тут Георгий Николаевич вскочил, со злыми, сухими уже глазами бросился
к Данилову, ручищами своими схватил Данилова за суконные отвороты фрака и
дернул их так, что нитка, хоть и была от хорошего портного, все равно
затрещала, а в иных местах и поехала.
- Выдал! Выдал себя! - кричал Георгий Николаевич. - Из-за него, из-за
слюнтяя этого весь спектакль затеял! Ничего ты мне не сделаешь! Я -
правильный домовой! Я и тебя за сегодняшнюю вольность скручу в бараний
рог!
- Уберите руки, - сказал Данилов, и Георгий Николаевич отлетел
мгновенно к стене напротив, опрокинув при этом стол для бриджа.
- Я на тебя управу найду! - все еще кричат Георгий Николаевич. - Раз
ты к нам, к мелким тварям, ходишь, значит, ты из демонов разжалованный!
Наказали тебя, и я уж узнаю за что!
Не был Данилов способен на мелкую месть, а тут взволновался, не смог
сдержать себя, и Георгий Николаевич сейчас же, прямо у стены, заболел
австралийским гриппом. Он начал чихать, температура в Георгии Николаевиче
подскочила до предельной черты, брожение сделалось в крови и во всякой
прочей жизненной жидкости, газообразные вещества стали оседать в нем
голубыми кристаллами, а из носа потекло.
Еле нашел в себе силы Георгий Николаевич удалиться из общества в
спасительную конуру, обернулся на пороге и прошептал:
- Это тебе дорого обойдется...
Данилов тихонько развязал тесемки на затылке, сложил повязку
аккуратно и торжественно, словно японские офицеры в присутствии императора
флаг на закрытии зимних игр в Саппоро, и убрал ее в чемодан. И все домовые
поснимали повязки. Один Велизарий Аркадьевич, стесняясь, сказал, что хотел
бы поносить материю еще неделю.
Не то чтобы все повеселели, а как-то просветлели, словно путы какие
скинули с затекших рук. Подходили поодиночке к Данилову, говорили шепотом:
`Спасибо вам... Вам-то можно было его оконфузить...` Шалопаи из блочных
домов на электрогитарах заиграли композиции Маккартни и Леннона. И скоро в
разговорах стало выясняться, что если бы сегодняшнее не произошло, то
через день, через два Георгия Николаевича из собрания бы непременно
выгнали. Шалопаи говорили, что они этого консерватора Георгия Николаевича
рассчитывали завтра же отправить в плавание по системе канализации
двадцать пятого дома. Жизнерадостный нахал Василий Михайлович, тот прямо
заявил: `Я-то чуть-чуть замешкался, а то уж сейчас же бы, через две минуты
этого неверного друга под зад бы коленом! Сменную обувь бы на месяц послал
его протирать в соседнюю школу!` Артем Лукич и даже Константин Игнатьевич
с Таганки, домовой в собрании случайный, но как бы и свой, смотрели на
Данилова дружелюбно, словно он с них кружевной перчаткой, как клопа, снял
ответственность.
Сам же Данилов был опечален оттого, что взволновался и не смог
сдержать себя. И само по себе это было нехорошо, но главное - даже мелкий
жест его должен был принести теперь беды ни в чем не повинным существам, а
приостановить что-либо Данилов был уже не в силах. С ним это случалось. Не
так давно Муравлевы отправились на выходные дни в Планерскую, в хороший
дом отдыха. Но в Планерской Муравлеву не понравилось, он ругал жену,
заманившую его за город редкими путевками, ругал местную кухню, а ночью,
почувствовав сердечным боком пружину матраца, пробормотал в полудреме:
`Чтоб он сгорел, этот дом отдыха!` Данилов находился далеко, но он был
вольный сын эфира и принимал любую звуковую и душевную волну. И слова
Муравлева тотчас дошли до него мольбой приятеля освободить его от
незаслуженных мук. Подумать Данилов ни о чем не успел, но от одного лишь
его сострадания Муравлеву флигель в Планерской вспыхнул. Муравлев в ужасе
спасал припасенную на завтра бутылку `Экстры`, сын его Миша дрожал, прижав
к груди казенные лыжи, а жена Тамара мужественно швыряла в чемоданы
семейные вещи и припасы. Всю ночь погорельцы провели на снегу, теперь
Муравлев ругал не только жену, но и пьяных электриков, работавших днем на
чердаке флигеля. Данилов страдал, но флигель восстановить уже не мог.
Вот и теперь он не ждал добра. И точно, австралийский вирус,
возникший в Георгии Николаевиче, оказался таким сильным, что весь двадцать
пятый дом назавтра заболел. И гипсовая Грета в Останкинском парке, девушка
с лещом под мышкой, предмет тайной страсти Георгия Николаевича, стала
чихать, распугивая публику, да так, что в шашлычной напротив шампуры
подпрыгивали в электромангалах и гнулись. Домовые в собрание на
Аргуновскую приходили уже в повязках и смазав носы пироксилиновой мазью,
усиленной порохом. Велизарий же Аркадьевич, по мнительности и начитавшись
газет, решил месяца на два под видом степной черепахи впасть в спячку и
переждать эпидемию.
Данилов опять страдал и не знал, что делать. К Муравлевым после
пожара в Планерской он стыдился заходить, а они ни о чем и не подозревали.
Звали его, но он отказывался, находил причины. Думал: `Нет, все! Это в
последний раз! Неужели я не умею властвовать собой! Ну осадил бы Георгия
Николаевича, а зачем устраивать чих и кашель!` Он даже подбросил ценные
пилюли Георгию Николаевичу, какие могли помешать австралийскому вирусу. А
это было противу правил. Но и когда грипп стих, Данилов не успокоился.
И тут в собрании на Аргуновской появился новый домовой, присланный в
двадцать первый дом на пустовавшее три месяца после улета Ивана
Афанасьевича место.

3

Звали его Валентин Сергеевич, он носил пенсне на платиновой цепочке,
в разговоре, удивляясь каким-либо словам собеседника, например о том, что
рыба протоперус, выйдя из аквариума, может зарезать среднюю кошку,
откидывал, голову назад и произносил пронзительно: `Це! Це! Це! Це!` В
звуках этих действительно было удивление, но имелось и еще нечто, что
пугало или по крайней мере настораживало. Шалопаи, получавшие
телевизионное образование, поначалу из-за пенсне прозвали его меньшевиком,
но потом отчего-то стали попридерживать язык. Старожилы Валентину
Сергеевичу указывали на то, что приходить в собрание должно в клубном
кафтане, а не в немодной куртке, но Валентин Сергеевич будто бы этих слов
не слышал, и разговоры про его куртку затихли.
Валентин Сергеевич оказался егозой. Мелким скоком он перебегал от
одной компании к другой, играя в карты или шашки, все время ерзал и смущал
противника напористым своим: `Це! Це! Це! Це!` Да и вообще садиться с ним
за стол или за доску выходило делом скверным, все он выигрывал. История
жизни Валентина Сергеевича останкинским старожилам была неизвестна,
выяснили только из личного дела, что новичок раньше служил где-то возле
Колхозной площади. А там был дом Брюса. Генерал-фельдмаршал Петра Великого
Брюс Яков Вилимович числился же, как известно, чернокнижником и алхимиком,
у него и в июльскую жару гости катались на коньках, а запахи и флюиды от
Брюсовых тиглей и посудин могли протушить на долгие века ближайшие к его
дому кварталы. Как бы и от Валентина Сергеевича не пришлось увидеть
странностей. А вдруг чего и похуже. Может, и цепочка-то к пенсне досталась
Валентину Сергеевичу от тех алхимий. Призадумались на Аргуновской умные
головы. Неспроста, решили, появился Валентин Сергеевич в их мирном
собрании.
Данилов долго не ходил в собрание домовых, ему хватало людских забот.
Но однажды зашел и сразу почувствовал, что между ним и Валентином
Сергеевичем возникла некая связь. `А ведь он имеет что-то ко мне`, -
сказал себе Данилов. Он не подходил к Валентину Сергеевичу, полагая, что
тот сам не выдержит и обнаружит себя. Но Валентин Сергеевич, видно, был
натурой терпеливой и волевой, а может, и не сам он управлял своими
поступками. Он вертелся, скакал невдалеке от Данилова, но к Данилову будто
бы приблизиться не смел, как титулярный советник к генеральской дочери.
Однако в его взгляде Данилов иногда замечал и уверенность в себе, и чуть
ли не сознание превосходства. `Экий гусь!` - думал Данилов. Теперь он уже
считал, что Георгию Николаевичу указал на дверь не зря. Теперь, пожалуй,
Данилов был сердит, и не то чтобы азарт, а некое будоражащее душу ожидание
приключения поселилось в нем.
Наконец Валентин Сергеевич подошел к нему, предложил сыграть в
шахматы. `А то меня почему-то все стали побаиваться...` - сказал он, как
бы смущаясь. Данилов сел с ним за стол и скоро понял, что игрок Валентин
Сергеевич - сильный. Данилов даже засомневался: играть ли ему против
Валентина Сергеевича в силу домового или взять разрядом выше. И все же он
решил играть в силу домового, посчитав, что иначе они с Валентином
Сергеевичем будут не на равных. Но ходов через десять Данилов понял, что
Валентин Сергеевич может выступать и лигой выше. Данилов поднял голову и
посмотрел на соперника внимательно. Стеклышки пенсне Валентина Сергеевича
излучали удивительный зеленоватый свет, отчего в голове у Данилова
начиналось выпадение мыслей. `Ах вот ты как! - подумал он. - Да тебе эдак
против Фишера играть... А я вот против твоих световых фокусов включу
контрсистему...` Он включил контрсистему и двинул белопольного слона
вперед.
Раздался электрический треск, Валентин Сергеевич запрыгал на стуле,
ладонями застучал по краю стола, и Данилов понял, что поставит мат ястребу
останкинских шахматных досок на тридцать шестом ходу.
- Здесь принято играть в силу домовых, - сказал Данилов. - Нарушение
вами правил может быть превратно истолковано.
- Вы... вы! - нервно заговорил Валентин Сергеевич. - Вы только и
можете играть в шахматы и на альте. Да и то оттого, что купили за три
тысячи хороший инструмент Альбани. С плохим инструментом вас бы из
театра-то выгнали!.. А на виоль д`амур хотите играть, да у вас не
выходит!..
Данилов улыбнулся. Все-таки вывел Валентина Сергеевича из себя. Но
тут же и нахмурился. Какая наглость со стороны Валентина Сергеевича хоть
бы и мизинцем касаться запретных для него людских дел!
- Что вы понимаете в виоль д`амур! - сказал Данилов. - И не можете вы
говорить о том, чего вы не знаете и о чем не имеете права говорить.
- Значит, имею! - взвизгнул Валентин Сергеевич.
Он тут же обернулся, но домовые давно уже забились в углы невеселой
нынче залы, давая понять, что они и знать не знают о беседе Данилова и
Валентина Сергеевича.
- Вы нервничаете, - сказал Данилов. - Так вы получите мат раньше, чем
заслуживаете по игре.
Он и сам сидел злой. `Стало быть, только из-за хорошего инструмента
меня и держат при музыке, думал, и виоль д`амур, стало быть, меня не
слушается, ах ты, негодяй!` Но на вид был спокойный.
- Значит, вы сочувствующий Георгию Николаевичу, - сказал Данилов,
забирая белую пешку.
- Не угадали, Владимир Алексеевич! - рассмеялся Валентин Сергеевич. -
Известно, что вы легкомысленный, но уж тут-то могли бы понять... Что нам с
вами Георгий Николаевич? Он - правильный домовой. Но он мелочь, так, тьфу!
Заболел, ну и пусть болеет. Из-за другого к вам интерес! Если это можно
назвать интересом...
- А вы-то что суетитесь?
- Я давно о вас слышал. Раздражаете вы меня. Мучаете. Невысокий вы
рангом, да и незаконный родом, а позволяете себе такое... Я о вас слушал и
чуть ли не плакал. `Да и есть ли порядок?` - думал.
- Ну и как, есть?
- Есть, Владимир Алексеевич, есть! Вот он!
И тут Валентин Сергеевич чуть ли не к лицу Данилова поднес руку,
разжал пальцы, и на его ладони Данилов увидел прямоугольник лаковой
бумаги, похожий на визитную карточку, с маленькими, но красивыми словами,
отпечатанными типографским способом. Прямоугольник был повесткой, и
Данилов ее взял.
- Прямо как пираты, - сказал Данилов. - Еще бы нарисовали череп с
костями, и была бы черная метка.
- Не в последний ли раз вы смеетесь?
- А вы что, карателем, что ли, сюда прибыли?
- Нет, - словно бы испугавшись чего-то, быстро сказал Валентин
Сергеевич. - Я - курьер.
- Вот и знайте свое место, - сказал Данилов.
- Какой вы высокомерный! - снова взвизгнул Валентин Сергеевич. - Я
личность, может, и маленькая, но я при исполнении служебных обязанностей,
да и вам ли нынче кому-либо дерзить! Вам ведь назначено время `Ч`!
Багровыми знаками проступило на лаковом прямоугольнике объявление
времени `Ч`, и Данилову, как он ни храбрился, стало не по себе. `Но,
наверное, это не сегодня, и не завтра, и даже не через месяц!` -
успокаивал он себя, глядя на повестку. Однако не было в нем уже прежней
беспечности.
- Ваш ход, - сказал Валентин Сергеевич.
- Да, да, - спохватился Данилов.
Он поглядел на доску и увидел, что у Валентина Сергеевича слева
появилась ладья, какую он, Данилов, семью ходами раньше взял. Он взглянул
на записи ходов и там обнаружил собственным его почерком сделанную запись
хода, совершенно не имевшего места в действительности, но оставлявшего
ладью белых на доске. Данилов забыл о повестке, стерпеть такое
жульничество он не мог! Испепелить он готов был этого ловкача, осмелевшего
от служебной удачи! Но тут Данилов на мгновенье вспомнил о пожаре в
Планерской и эпидемии гриппа, подумал, что Валентин Сергеевич, может быть,
нарочно вызывает его на скандал, и употребил по отношению к чувствам
власть. Не то вдоль Аргуновской улицы тянулись бы теперь черные и пустые
места с обугленными пнями. Лукавая мысль явилась к Данилову: `А дай-ка я
ему еще и слона отдам, просто так, - решил он, - а там посмотрим...`
Валентин Сергеевич схватил с жадностью подставленного ему слона, как
троллейбусная касса медную монету. Но тут же он спохватился, поглядел на
Данилова растерянно и жалко, захлопал ресницами, крашенными фосфорическими
смесями:
- Вы совсем меня не боитесь, да? Вы меня презираете? Зачем вы опять
мучаете-то меня!
`Что это он? - удивился Данилов. - Нет у меня никакой плодотворной
эндшпильной идеи, слона я отдаю ни за что`.
- Не выигрывайте у меня! - взмолился Валентин Сергеевич. - Не губите,
батюшка! Я ведь вернуться не смогу! Я на колени перед вами встану!
Помилуйте сироту!
Данилову стало жалко Валентина Сергеевича. Он сказал:
- Ну хорошо. Принимаю ваше предложение ничьей!
- Батюшка! Благодетель! - бросился к нему Валентин Сергеевич, руки
хотел целовать, но Данилов, поморщившись брезгливо, отступил назад.
Валентин Сергеевич выпрямился, отлетел вдруг в центр залы, захохотал
жутким концертным басом, перстом, словно платиновым, нацелился в худую
грудь Данилова и прогремел ужасно, раскалывая пивные кружки, запертые на
ночь в соседнем заведении на улице Королева:
- Жди своего часа!
Он превратился в нечто дымное и огненное, с треском врезавшееся в
стену, и исчез, опять оставив двадцать первый дом без присмотра. Домовые
еще долго терли глаза, видно, натура Валентина Сергеевича при переходе из
одного физического состояния в другое испускала слезоточивый газ.
`Ну и вкус у него! - думал Данилов, глядя на опаленные обои. - И чего
он так испугался жертвы слона?.. Странно... А ведь бас-то этот кажется мне
знакомым...`
Он опять ощутил на ладони лаковый прямоугольник повестки. И опять
проступили багровые знаки. `Скверная история`, - вздохнул Данилов. Хуже и
придумать было нельзя...

4

Данилов набрал высоту, отстегнул ремни и закурил.
Курил он в редких случаях. Нынешний случай был самый редкий.
Под ним, подчиняясь вращению Земли, плыло Останкино, и серая башня,
похожая на шампур с тремя ломтиками шашлыка, утончаясь от напряжения,
тянулась к Данилову.
Данилов лежал в воздушных струях, как в гамаке, положив ногу на ногу
и закинув за голову руки. Ни о чем не хотел он теперь думать, просто
курил, закрыв глаза, и ждал, когда с северо-запада, со свинцовых небес
Лапландии, подойдет к нему тяжелая снежная туча.
В Москве было тепло, мальчишки липкими снежками выводили из себя
барышень-ровесниц, переросших их на голову, колеса трамваев выбрызгивали
из стальных желобов бурую воду, крики протеста звучали вослед нахалам
таксистам, обдававшим мокрой грязью публику из очередей за галстуками и
зеленым горошком. Однако, по предположениям Темиртауской метеостанции в
Горной Шории, именно сегодня над Москвой теплые потоки воздуха должны были
столкнуться с потоками студеными. Не исключалась при этом и возможность
зимней грозы. Данилов потому и облюбовал Останкино, что оно испокон веков
было самым грозовым местом в Москве, а теперь еще и обзавелось башней,
полюбившейся молниям. Он знал, что и сегодня столкновение стихий
произойдет над Останкином. От нетерпения Данилов чуть было не притянул к
себе лапландскую тучу, но сдержал себя и оставил тучу в покое.
Она текла к нему своим ходом.
И тут Данилов ощутил некий сигнал. Сигнал был слабый, вялый какой-то,
не было в нем ни просьбы, ни вызова неземных сил. Однако Данилов
заволновался, посмотрел вниз и определил, что сигнал исходит от
тридцатишестилетнего мужчины в нутриевой шапке, стоявшего у входа в
Останкинский парк возле палатки `Пончики`. Мужчина был виден плохо,
Данилов включил изображение, осмотрел мужчину и заглянул ему в душу.
Оказалось, что мужчина этот, только что выпивший стакан кофе и съевший
горячий мнущийся пончик, приехал сюда троллейбусом из больницы и должен
был теперь пересесть на трамвай. В больницу же его вызвали утром
неожиданно и сказали, что отец его находится на грани жизни и смерти,
спасти его может только операция, и то, если ее делать теперь же, а не
через час. В полубреду больной от операции отказывался, и сын его написал
расписку, разрешая операцию, с таким чувством, словно сам сочинял отцу
смертный приговор. Потом он сидел три часа внизу и ждал. Операция прошла
удачно, но жизнь отца все еще оставалась в опасности. Мужчине и раньше
было нехорошо, а теперь, когда напряжение спало, его била нервная дрожь и
тошнило. Тогда он подумал: `Сейчас бы стакан водки - и все!` Мысль эту
Данилов понял.
Данилов опять посмотрел на тучу и покачал головой. Туча еле ползла.
Данилов вздохнул и спустился на скользкий асфальт. К мужчине в нутриевой
шапке он решился подойти не сразу. Данилов и всегда с некиим волнением
знакомился с новыми людьми, а этот мужчина был интеллигентного вида и
тихий, учитель географии по профессии, и неизвестно еще, как он мог
отнестись к появлению Данилова.
- Холодно, - сказал Данилов, улыбаясь от смущения.
- Да, зябко, - кивнул мужчина.
Помолчали.
- Не кажется ли вам, - сказал Данилов, - что вон те новые дома на
Аргуновской совершенно не гармонируют ни с башней, ни тем более с
Шереметевским дворцом?
Мужчина удивленно поглядел на Данилова, поглядел на дома и сказал:
- Это еще не самые худшие дома...
- Не уверен, - сказал Данилов и, помолчав опять, начал скороговоркой,
робея и от робости заикаясь: - Вы меня извините, у меня к вам нижайшая
просьба, вы можете послать меня куда угодно, но выслушайте сначала меня...
У меня тяжело на душе... Мне сейчас выпить надо... А один я не могу. Не
могли бы вы составить мне компанию?
- То есть как? - растерялся мужчина.
- У меня все есть, - сказал Данилов. И достал из кармана пальто
начатую бутылку водки и стакан. - Вы, если не желаете, хоть только
постойте рядом со мной...
- Ну что ж, - неуверенно сказал мужчина, - если вам нужно, чтобы я
постоял...
- Вот и спасибо! - обрадовался Данилов. - Только давайте отойдем
отсюда вон за тот забор. А то не ровен час - милиция или
женщины-дружинницы. И по десятке сразу возьмут, и письма отправят на
работу.
Они зашли за коричневый забор бывшего рынка и встали возле мусорной
ямы. Данилов предпочел бы сейчас достать из пальто бутылку бургундского,
или коньяка, или зелено-лукавого шартреза из монастырских подвалов
Гренобля, водку он пить не хотел, тем более возле мусорной ямы, но что ему
оставалось делать! Выпив свою долю, Данилов наполнил стакан, бросил
бутылку и протянул стакан мужчине:
- Вот, пожалуйста, примите... Я больше не могу... Но не пропадать же
добру!..
- Нет, нет, нет! Что вы! - заговорил мужчина, однако стакан взял и
водку одним махом выпил.
Данилов протянул ему яблоко закусить и, заметив, как тот провожал
взглядом стакан, сказал:
- А больше стакана вы и не хотели.
- Что? - как бы очнулся мужчина и поглядел на Данилова испуганно.
- Нет, нет, это я так, - быстро сказал Данилов.
Тут Данилов почувствовал, что самая пора им расстаться, мужчина
сейчас мог пуститься в откровения, и в этом ничего плохого не было бы, но
назавтра мужчина этот сам стал бы каяться и казнить себя за то, что открыл
душу первому встречному и пил с ним водку, хорошо хоть еще документы не
показывал и не давал своего телефона. Данилов решительно извинился перед
мужчиной, сказал, что опаздывает, и быстро пошел в сторону парка. Зайдя за
пустой рыночный павильон, он взлетел в останкинское небо и опять,
расслабив тело, разлегся в воздушных струях в ожидании тучи.
Теперь он был спокойнее и даже стал насвистывать мелодию из `Хорошо
темперированного клавира` Баха. Туча проплывала уже над Клином и домиком
Петра Ильича и через час должна была достигнуть московских застав. Терпеть
больше Данилов не мог, он не любил вынужденного безделья, да и сладость
предстоящих удовольствий манила его. Он сорвался с места и полетел из
теплых струй навстречу туче. Над станцией Крюково он врезался в темную,
влажную массу и, разгребая руками лондонские туманы нижнего яруса тучи,
стал подниматься на самый верх ее к взблескивающим ледяным кристаллам. Там
он вытянулся и начал сам преобразовываться в ледяные кристаллы, принимая
их же положительный заряд. Ему и теперь было хорошо, он не торопил тучу, а
она упрямо теснила теплый фронт воздуха, намереваясь дать в небе над
Останкином генеральное сражение.
Минут через двадцать они уже были над Останкином. Тут и началось! Все
в туче пришло в движение, задрожало, занервничало, забурлило, сила лихая
ощутила в себе способность к взрыву. Где-то внизу холодный воздух уже
столкнулся с теплым, и вот наконец движение дошло до льдистого покрывала
тучи, а стало быть и до Данилова, и он вместе с другими кристаллами льда
ринулся вниз, чтобы там, внизу, превратиться в водяные пары. Ринулся без
оглядки, отчаянно, теряя в загульном падении ионы и приобретая
отрицательный заряд. `Хорошо-то как! - думал Данилов, ощущая в себе
пронзительную свежесть нового заряда. - Ах как хорошо!` Но он помнил, что
это только начало.
И тут он не удержался, а, махнув на все рукой, позволил себе
созорничать - противу правил оделил себя еще и положительным зарядом, и
теперь два заряда жили в нем, никак, по воле Данилова, друг с другом не
взаимодействуя, и Данилов в суете электрического движения несся,
блаженствуя, но и рискуя потерять навсегда душевные свойства.
А свободные электроны уже стекали из тучи со скоростью сто пятьдесят
километров в секунду на землю, пробивая в воздухе канал для молнии и для
Данилова. Данилов почувствовал, что рисковать хватит, и испустил из себя
положительный заряд. Как только канал для молнии был пробит, туча совсем
задрожала. Крутою и гладкой дорогой, открытой теперь для движения,
отрицательные заряды полетели вниз со скоростью в десятки тысяч километров
в секунду, и Данилов вместе с ними понесся к земле на самом острие молнии,
завывал, гремел от восторга. И с голубыми искрами ухнул, врезался в
стальную иглу громоотвода Останкинского дворца. Но не ушел в землю, не
нейтрализовался и не исчез, а, оттолкнувшись от иглы, словно бы
отброшенный ею, с артиллерийским грохотом взвился в небо, да так бурно,
что сразу же был бы неизвестно где, если бы не обуздал себя, не опрокинул
обратно в тучу. Данилов и теперь мог лететь куда собрался, но он знал, что
в туче есть еще силы на два или три разряда, и он не смог отказать себе в
удовольствии еще три раза искупаться в молнии. И вот он опять и опять
падал с молнией на землю, кувыркаясь и расплескивая искры. А однажды в
безрассудстве упоения бурей, ради гибельных и сладких ощущений,
нейтрализовался на миг и все же успел вернуться в свою сущность. Дважды
опять он попадал в стальную иглу, а в третий раз, увлекшись, промазал и
расщепил старый парковый дуб возле катальной горки. Тут и опомнился.
`Хватит! - сказал себе Данилов. - Все. Надо остановиться. Дубу-то
зачем страдать...` И отскочил в небо, оставив внизу выстуженную теперь
Москву, что, впрочем, и было предопределено прогнозом Темиртауской
метеостанции.
Скорость его была уже хороша, даже слишком хороша для нынешнего столь
ближнего полета, да и сам Данилов чувствовал себя сейчас опьяненным, он
захотел перевести дух. Собственно говоря, в грозе как в подсобном для
разгона средстве не было у Данилова никакой необходимости. Он и так мог
улететь куда хотел. Но вот привык к купаниям в молниях. Да еще не в
шаровых и не в ленточных, а именно в линейных. Да еще с раскатистым
громом. Стыдил иногда себя, упрекал в непростительном пижонстве, но вот не
мог, да и не хотел отказаться от давней своей слабости. Как, впрочем, и от
многих иных слабостей. Но если раньше, в юношескую пору, Данилов сам
устраивал грозы и, блаженствуя в их буйствах, ощущал себя неким
Бонапартом, командовавшим сражением стихий, то нынешнему Данилову быть
причиной жертв и бедствий натура не позволяла. Теперь он поджидал гроз
естественных, дарованных ему и людям природой, и не был в них уже
Бонапартом, а был кристаллами льда и водяными парами, оставаясь, впрочем,
и самим собой.
Отдышавшись, Данилов показал себе рукой направление. И куда показал,
туда и полетел. Было у него в Андах место успокоения.
Но в движении он почувствовал некий стеклянный зуд во всем теле, да и
слуху его что-то мешало и хотелось чихать. Данилов остановился, выковырнул
из ушей серую мерзость, включил пылесосы и очистители, вытряс из себя
песок, мелко истолченное в ступе стекло и капитанский трубочный табак.
Кто-то нарочно и со зла напихал в тучу стекла и табаку, а Данилов в своих
купаниях ничего и не заметил. Неужели это Валентин Сергеевич постарался?
Но тогда выходило, что Валентин Сергеевич вхож в атмосферу. `Ну и пусть! -
подумал Данилов. Однако он почувствовал, что ему было бы неприятно, если
это так. - Неужели и такие теперь вхожи?.. Кто же он есть-то?..` И он

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 114045
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1