ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ Юлиан СЕМЕНОВ Романы и Штирлице НЕЖНОСТЬ (1928) ИСПАНСКИЙ ВАРИАНТ (1938) АЛЬТЕРНАТИВА (ВЕСНА 1941) ТРЕТЬЯ КАРТА (июнь 1941) СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ ВЕСНЫ (1945) Приказано выжить (1945) Экспансия - I (1945) Экспансия - II (1946) Экспансия - III (1947) БОМБА ДЛЯ ПРЕДСЕДАТЕЛЯ (1967) ОТ АВТОРА
(к циклу `Позиция`) Дорогой товарищ! Читатель в своих письмах часто спрашивает: каков процент исторической правды в моих хрониках о Штирлице, какова его послевоенная судьба - до того момента, как он вновь появился в моих книгах `Экспансия` и `Бомба для председателя`? Искусство - а литература является его важнейшим подразделением (да простится мне это сугубо военное определение) - обязано быть сродни сказке, которая, по Пушкину, `ложь, да в ней намек, добру молодцу урок`. Конечно же, Штирлиц - вымысел, вернее - обобщение. Не было одного Штирлица. Однако было немало таких разведчиков, как Штирлиц. А вот факт переговоров Даллеса - Вольфа был. А самого Карла Вольфа, обергруппенфюрера СС, начальника личного штаба Гиммлера, я не так давно разыскал в ФРГ, - вполне бодрый восьмидесятилетний нацист, ни в чем не отступивший от былых принципов расизма, антикоммунизма и антисоветизма: `Да, я был, есть и остаюсь верным палладином фюрера`. И таких нацистов - высших офицеров СС - в Западной Германии более пяти тысяч. Многие из них устроили торжественные похороны главному военному преступнику адмиралу Деницу, осужденному в Нюрнберге; за гробом преемника Гитлера шли `старые борцы`, их снимало телевидение и они не прятались камер, а, наоборот, красовались перед объективами, эти нацистские недобитки, выпускающие ныне свои мемуары, в которых восхваляется `эра национал-социализма`. Сейчас эти бандиты вновь стали весьма состоятельными людьми, что позволяет им финансировать пропаганду гитлеризма, содействовать массовому изданию книг, в которых молодежи пытаются втолковать, что, мол, Гитлер - `обманутый идеалист`, что он был `лучшим другом молодежи`, что при нем `не было безработицы`, что при нем `был порядок`. Порядок был, `новый порядок` - когда в крематорий отправляли по очереди, вроде как в баню; порядок был - но по карточкам: мясо - норма на неделю, хлеб - норма на день; порядок был - попробуй покритиковать `идеалиста` за то, что твой отец погиб на Восточном фронте за его, `идеалиста`, бредовую идею `мирового владычества` - завтра же очутишься в концлагере или попадешь под гильотину. Снова собираются `судетские` и `кенигсбергские` землячества гитлеровцев, - бандиты мечтают о реванше; коричневый ужас царствует в Чили и Парагвае; юаровские расисты снабжают бандитские группировки в Анголе гитлеровским оружием: совсем недавно бойцы революционной Анголы передали мне нацистский `вальтер-полицай`, пистолет, который выдавали эсэсовцам; ныне он попал в руки новых `борцов за свободу и демократию`. Значит, задача литературы состоит в том, чтобы противостоять фашизму - во всех его проявлениях. Значит, задача литературы состоит в том, чтобы хранить память, ибо человечество ныне живо лишь благодаря тому, что двадцать миллионов советских людей погибли, защищая Завтра нашей планеты. Память о тех, кто ушел, чтобы мы остались, - священна; никто не забыт, и ничто не забыто. Священна память и о тех бойцах с фашизмом, которые погибли не в танковой атаке, не в воздушном бою и не в стремительном броске на вражеские окопы, а на незримом фронте. Священна память Николая Кузнецова, Рихарда Зорге, Маневича, Медведева, Шандора Радо и других, чьи имена еще не известны нам, но обязательно станут известны, и тогда этим Героям будут посвящены книги и фильмы. Цикл новых романов, объединенных общим названием `Позиция`, обязан быть предварен именно этим томом; читатель должен знать, что попытки ряда нацистских главарей сговориться с Даллесом весной сорок пятого не были случайностью. События, происшедшие в мире в 1946-1947 годах, свидетельствуют об этом с неумолимой очевидностью. Ежедневно я получаю множество писем от читателей. Иные корреспонденты прямо-таки требовали: `Продолжайте работать над романами о Штирлице!` К такого рода корреспондентам, кстати говоря, относится и Жорж Сименон: `В своих политических хрониках Вы имеете уникальную возможность через судьбу вашего Штирлица показать историю недавнего прошлого; она того заслуживает`. Пишешь не для кого-то, но именно для читателя. Самое важное для литератора - ощущение нужности твоего дела людям. Вот я и сел за новые романы о Штирлице, впрямую связанные с законченным уже циклом `Альтернатива`. Гонорар от этой книги передаю в фонд ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС. ЮЛИАН СЕМЕНОВ Юлиан Семенович Семенов НЕЖНОСТЬ (1928) `Господи, зачем же она так несется?! Булыжник-то старый, положен плохо, нога подвернется`, - испуганно думал Исаев, глядя на Сашеньку, которая бежала вдоль перрона Казанского вокзала. Он даже зажмурился, потому что представил себе, как она упадет, и это будет ужасно - нет ничего более оскорбительного, когда на улице падает красивая молодая женщина. `Не надо бы ей так бежать, - снова подумал он, - все равно ведь я дома`. Так же испуганно бежала Роза по темной кантонской улице, а за нею гнались двое, а потом один из них бросил бутылку и угодил ей в шею, и она упала на асфальт, и Максим Максимович почувствовал, как у нее захолодела кожа на ладонях, - сначала кожа холодеет, потом немеет, а после, когда прихлынет кровь, рукам делается нестерпимо жарко. - Сейчас! - крикнул Исаев Сашеньке. - Погоди ты, стой! Не беги так! Ты стой, Сашенька! - Вам нужна девка. Хорошая девка. Вы каких любите? Худых или рубенсовских? - Я в психотерапию не играю, доктор. Я не болен. Я все время хочу спать, но когда ложусь - сна не получается, устал. И девки не помогают. - Убеждены? - Убежден. - Значит, не нашли пару. Вас что-то в них раздражало. Девка обязана быть гармоничной - тогда вы устанете: от гармонии устают больше всего... Понаблюдайте за собой в музее: после третьего зала вам нестерпимо хочется спать, но чтобы не казаться нуворишем, вы пялите глаза на картины и подолгу читаете имена художников на металлических дощечках, чтобы хоть как-то спастись от зевоты. Разве нет? - Я живопись люблю... - Это как же вас понять? Вы - исключение? Вы не зеваете в музее? - Не зеваю. - Сие анормально. Все люди хотят спать в музеях. А вы еще говорите: `не псих`. Все - в той или иной мере - клинические психи, только некоторые умеют притворяться. `Надо продержаться еще неделю, - подумал Исаев, - через неделю я сяду на пароход и там сразу же усну, и кончится этот ужас. Только бы он дал мне сейчас что-нибудь посильней - иначе я сорвусь, ей-богу, сорвусь...` - В английской аптеке мне сказали, что появился `препарат сна` - гарантия от бессонницы. - Вы еще верите гарантиям? - доктор хохотнул и, приподняв веко левого глаза, перегарно задышал в лицо Исаеву. - Вниз глядите. На меня. Влево. А теперь направо.
...В Москве и пахнет-то иначе, липами пахнет цветущими, - понял Исаев. - Осенью тоже пахнет цветущими липами, если только выйти ранним утром из перелеска, когда поле кажется парчовым пологом, закрывающим небо, и рисовать это надо жестко и однозначно, никак не украшая и не стараясь сделать красивей... Но отчего же на вокзале пахнет липами? Наверное, потому здесь пахнет цветущими липами, что дождь недавно прошел, и перрон черный, скользкий, набухший весенней влагой, - на таком перроне не стыдно упасть; по нему покатишься, как в детстве по декабрьской ледяной горке, и не будет в этом никакой беззащитности, и унижения никакого не будет, только все же лучше б Сашеньке не падать, и она, видно, поняла это: вон, смотрит на меня; идет все медленнее, и паровоз отфыркивается все медленней, и можно уж прыгать на перрон, хотя нет, не надо торопиться, вернее, торопиться-то надо, но только я слишком хорошо помню рассказ Куприна про инженера, который так торопился к своей семье, что попал под медленные колеса поезда в тот момент, когда остались две последние минуты - самые длинные и ненужные во всей дороге... Ох как же я люблю ее, господи! Только я люблю ее такой, какой она была тогда на пирсе - испуганной, моей, до последней капельки моей, и все в ней было открыто и принадлежало мне; и было понятно мне загодя - когда она опечалится, а когда рассмеется, а теперь прошло пять лет, и она все такая же, а может, совсем другая, потому что я другой, и как же нам будет вместе? Говорят, что расставания - проверка любви. Глупость. Какая, к черту, проверка любви! Это ж не контрразведка - это любовь. Здесь все определяет вера. Если хоть раз попробовать проверить любовь так, как мы научились перепроверять преданность, то случится предательство более страшное, чем случайная ночь с кем-то у нее или шальная баба у меня. Ну, стой, поезд! Успокойся! Отдышись! Мы ж приехали. Стой.
Доктор разжал пальцы, и только теперь Исаев ощутил боль в веке. - Препарат сна, - сказал доктор, закуривая длинную `гавану`, - делает в Кантоне Израиль Михайлович Рудник. А поскольку наша с вами государственность - и бывшая и нынешняя - во всем цивилизованном мире вызывает хроническое недоверие, - Рудник свое изобретение упаковывает в английские коробочки: их ему здесь, в Шанхае, напечатали, - и берут нарасхват, верят. А самое изумительное, то, что люди Иоффе из генконсульства закупили большую партию `английского` препарата - в Кремле, видимо, тоже кое-кому не спится. `Здесь бы я заснул, - подумал Исаев. - В кабинете врача, если только у тебя нет рака, ощущаешь спокойствие бессмертия. Иллюзии - самые надежные гаранты человеческого благополучия. Поэтому-то и кинематограф называли иллюзионом. Делай себе фильмы про счастье - так нет же, все про горе снимают, все про страдания`. - Мед любите? - спросил доктор, усаживаясь за стол. - Липовый, белый? - Дурак не любит, - ответил Исаев. - Только я прагматик, доктор, я не верю в лечение медом, травой и прогулками. Я верю в пилюли. - Милостивый государь, настоящий врачеватель подобен портовой шлюхе - поскольку вы мне платите деньги, я готов выполнить любое ваше пожелание. Хотите пилюли? Пожалуйста. Устроим в два мига. Но если спать хотите - мед, прогулки и травы. - Валериановый корень, пустырник и немного шалфея? Доктор посмотрел на Исаева поверх очков. Когда он смотрел через очки, глаза его казались очень большими, словно у беременной женщины, и такими же настороженными. `Медицина будет бессильной до тех пор, пока человечество не изживет в себе ложь, - подумал Исаев. - Я ведь лгу ему. Точнее говоря, я не открываю ему правды. Если бы я сказал ему, что не могу спать, потому что жду возвращения домой, и что там, среди своих, мне не нужно будет никаких лекарств, и что бессонница началась месяц назад, из-за того, что Вальтер сказал о предстоящем отъезде (нельзя говорить человеку о счастье, если не можешь его дать сразу), тогда бы он знал, в чем причина бессонницы`.
- Здравствуй, нежная моя... - Господи, Максимушка, Максим Максимыч... Максим... - Здравствуй, Сашенька. Ну, как ты? `Что же я говорю-то?! Стертые слова какие, стертые, словно гривенники! Разве такие слова я говорил ей все эти годы, когда. она являлась мне? Отчего мы так стыдимся выражать самих себя? Неужели человек искренен лишь когда говорит себе одному, тайно и беззвучно?!` - Как странно спросил: `как ты?`. Почему ты меня спросил так, Максим? - Мне всегда казалось, что глаза у тебя серые, а сейчас я вижу, какие они синие. - Ты отчего не целуешь меня? Какие же мягкие и нежные у нее губы... Наверное, только у тех женщин, которые любят, бывают такие губы - безвольные, старающиеся молчать, но они не могут молчать, и говорить они тоже не могут, поэтому они подрагивают все время, и тебе страшно, что они скажут то, что ты так боялся услышать, поэтому ты целуй их, Максим, целуй эти сухие, мягкие губы, и не смотри ты ей в лицо, и не старайся понять, отчего она закрывает глаза и почему слезы у нее на щеках, - может, горе с ними уходит? А кто виноват в ее горе? Ты? Ты. Кто же еще? Ты ведь оставил ее на эти долгие пять лет, ты ведь не мог найти ее, как ни искал, ты ведь ни разу не написал ей ни слова - кто ж еще виноват в ее горе? `Ее` горе... Наше горе и еще точнее - мое горе. Потому что я могу простить, но забыть я никогда не смогу...
- Сифилисом не болели? - спросил доктор. - Тогда ртутью головушку успокоим... В сыпняке ведь многие бытовичок подхватили и не знают об этом. Давеча вскрытие было занятное, полковника Розенкранца потрошили... Думали, удар - пил много, а в головушке-то у него гумма, третья степень, а дочери на выданье. Вот вам задачка на сообразительность: где граница между нравственностью и долгом? Мы обязаны поступить безнравственно, вызвать девиц для обследования. Китайцы и англичане настаивают: Шанхай, говорят, самый чистый порт в Китае. Розенкранц, перед тем как почить в бозе, три недели глаз не смыкал, уснуть не мог-криком исходил. Думал, что синдром похмелья у него, и давление поднялось. Ан, нет... Так что я не зря про люэсочек. - Сколько я вам обязан, доктор? - Двадцать пять долларов. Детишкам, знаете ли, на молочишко, да и овес ноне подорожал. Год назад я брал пятнадцать, а сейчас собираю зелененькие - в Австралию подаюсь, там и желтого цвета поменьше, и наших зверенышей почти никого, да и врачей негусто... Значит, пилюльки какие будем пользовать? Англо-кантонские? Израилево-Михайловские? Или медок с водой на ночь и прогулка до пота между лопаточками? - Пилюли давайте.
...Цок-цок, цок-цок, цок-цок... Перестук копыт, словно музыка. Чубчик у извозчика подвитой, ржаной цветом. - Сейчас он петь станет, - шепнула Сашенька, - когда я сюда ехала, - он так пел прелестно. - `Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке`? - Нет. `Зачем сидишь до полуночи у растворенного окна...` - `Зачем сидишь, зачем тоскуешь, кого, красавица, ты ждешь?` Ни одного прохожего на улицах. - Что ты, Максимушка, вон люди! Видишь, сколько их?! - Никого я не вижу, и не слышу я ничего... - А цок-цок, цок-цок слышишь? - Дай руку мне твою. Нет, ладонь дай. Она у тебя еще мягче стала... Я ладони очень люблю твои. Я, знаешь, ночью просыпался и чувствовал твои ладони на спине, и глаза боялся открыть, хотя знал, что нет тебя рядом... Это страшно было - то я папу видел рядом, живого, веселого, а то вдруг ты меня обнимала, и я чувствовал, какие у тебя линии на ладонях и какие пальцы у тебя - нежные, длинные, с мягкими подушечками, сухие и горячие... А ты меня во сне чувствовала? Цок-цок, цок-цок... - А еще, знаешь, что он пел, Максимушка? Он еще пел `Летят утки, летят утки и два гуся...`. - Ты почему не отвечаешь мне, Сашенька? - Я и не знаю, что ответить, милый ты мой...
- Сами-то из Петербурга? Или столичная фитюля? - поинтересовался доктор Петров, пряча деньги в зеленый потрепанный бумажник. - Прибалт. - Латыш? - Почти... - А по-русски сугубо чисто изъясняетесь. - Кровь мешаная. - Счастливый человек. Хоть какая-никакая, а родина. Что в Ревель не подаетесь? - Климат не подходит, - ответил Исаев, пряча в карман рецепт. - Дождит? - Да. Промозгло, и погода на дню пять раз меняется. - Пусть бы в Питере погода сто раз на дню менялась, - вздохнул доктор, - помани мизинцем, бросился б, закрыв глаза бросился бы. - Сейчас начали пускать. - Я изверился. Сначала `режьте буржуя`, потом `учитесь у буржуя`, то продразверстка, то `обогащайтесь`... Я детей вообще-то боюсь, милостивый мой государь, - шумливы, жестоки и себялюбивы, а коли дети правят державой? Вот когда они законы в бронзе отольют, когда научатся гарантии выполнять, когда европейцами сделаются... А возможно это лишь в третьем колене: пока-то кухаркин сын университет кончит... Кухаркин внук править станет державой - в это верю: эмоций поубавится, прогресс отдрессирует. Мой тесть-покойник, знаете ли, британец по паспорту, хотя россиянин - нос картошкой и блины на масленую руками трескал, - так ведь чуть не из пушек палили, когда в Питер приезжал. Любим мы чужеземца, почтительны к иностранцу... В Австралии паспорт, гляди, получу, фамилию Петров сменю на Педерсон - тогда вернусь, на белом коне въеду. `Прими, подай, пшел вон` - простят: иностранцу у нас все прощают... На улице Исаев ощутил тошноту, и перед глазами встали два больших зеленых круга: они были радужные, зыбкие, словно круги луны во время рождественских морозов в безлесной России. `Такая была луна, когда мы ехали с отцом из Орска в Оренбург, - вспомнил Исаев, - он держал меня на коленях и думал, что я спал, но продолжал мурлыкать колыбельную: `Спи, моя радость, усни, в доме погасли огни, птицы уснули в саду, рыбки уснули в пруду, спи...` Потом он мурлыкал мелодию, потому что плохо запоминал стихи, и снова начинал шептать про уснувших в саду птиц... Если бы он был жив, я, наверное, смог бы сейчас уснуть. Я бы заставил себя услыхать его голос, и я бы знал, что есть на свете человек, который меня ждет. Я бы так не сходил с ума - от ожидания, веры, неверия, надежды и безысходности`. Аптекарь, повертев рецепт доктора Петрова, вздохнул: - Отдаю вам последнюю упаковку, сэр. - Старый китаец говорил на оксфордском английском, и он показался Максиму Максимовичу каким-то зыбким, словно бы радужным, вроде тех кругов, что стояли в глазах, нереальным и смешным. - Восхитительный препарат, некий сплав тибетской медицины, рожденной пониманием великой тайны трав, и современной европейской фармакологии. - Где вы так выучили английский? - Я тридцать лет работал слугой в доме доктора Вудса. - А сколько вам сейчас? - Я еще сравнительно молод, - улыбнулся аптекарь, - мне всего восемьдесят три, для китайца - это возраст `Начинающейся Мудрости`. - А сколько бы вы дали мне? - спросил Исаев, бросив в рот пилюлю из упаковки препарата сна. - Мне это трудно сделать, - ответил аптекарь. - Все европейцы кажутся мне удивительно похожими друг на друга... Просто-таки одно лицо... Лет сорок пять? - Спасибо, - ответил Исаев и проглотил еще одну пилюлю. - Вы ошиблись на семнадцать лет. - Неужели вам шестьдесят три? - Мне двадцать восемь.
- Твое окно на пятом этаже, с синими занавесками? - Ты как это определил, Максимушка? - Определил вот... - Тебе писал кто об этом? - Никто не писал. Но ведь такие занавески ты во Владивостоке сшила, когда я из Гнилого Угла переехал на Полтавскую, - синие в белый горошек и со сборочками по бокам. - `Со сборочками`. С оборочками... Я никогда от тебя раньше этого слова не слыхала, и сама стыдилась вслух произносить при тебе. - Почему, Сашенька? - Не знаю. Мы ведь каждый друг друга себе придумываем, чего-то в этом своем придуманном знаем, чего-то не знаем, и постепенно того, изначального, которого полюбили, начинаем забывать и возвращаемся в себя, на круги своя. Наверное, мужчину, которого любишь, надо всегда немножко бояться: как бы он не ушел, как бы в другую не влюбился, а женщины глупые, они сразу замуровать несвободою его хотят, а потом устают от спокойствия, словно победители в цирковых поединках. - Лестница какая темная. - Мальчишки лампочки вывинчивают, - Ты почему так тихо говоришь? - Боюсь тебя.
- Пива, пожалуйста. Белого. Холодного. Самого холодного. Владелец этого маленького немецкого бара приносил пиво Исаеву сам - он всегда садился к нему за столик, и они говорили о Германии: Карл Ниче был родом из Мюнхена, а там Максим Максимович прожил с отцом пять лет. - В такую жару лучше пить чуть подогретое пиво, майн либер Макс. Вы можете простудить горло, если в такую жару станете пить ледяное пиво. Что вы такой синий? Хвораете? - Здоров, как бык, Карл. Немного устал. Два мальчика сели возле лестницы, которая вела в полуподвал, и крикнули - словно чтецы эстрадных куплетов - на два голоса: - Кельнер, пива! - Русские, - сказал Карл шепотом, - сейчас потребуют водки и черных сухарей... Даже худенькие, даже молодые и воспитанные русские - все равно свиньи. Сейчас я вернусь, если позволите... Он поднялся из-за стола и крикнул в подвал, опершись на перила лестницы: - Два пива, поживей! `Интересно, эти мальчики меня подхватили в аптеке или они ждали, когда я выйду от доктора? - подумал Исаев. - Наверное, они все-таки меня ждали возле дома врача. Но я не видел, как они вели меня. Плохо дело-то, а? Совсем плохо...`
Она думает, что я сплю, - понял Исаев. - Господи, неужели я и ее обманываю этим моим ровным дыханием и тем, как я опустил руку с кровати и вытянул шею... Я вижу себя со стороны - даже когда сплю. Вот ужас-то. И если я сейчас скажу ей, что я чувствую, как она сидит рядом со мной и смотрит на мое лицо, и как у нее пульсирует синяя жилка возле ключицы, и как она держит левую руку, прикрывая грудь, и сколько боли в ее глазах, я стану последним негодяем, потому что она может решить, что я смотрел на нее сквозь полуприкрытые веки. А может, я смотрю на нее сквозь полуприкрытые веки? Нет. Глаза мои закрыты, просто я вижу ее, потому что я приучен чувствовать все то, что рядом. Я думал, что это было со мной только там, за кордоном, я думал, что дома это уйдет, и я снова стану обычным человеком, как все, и не будет этой постоянной напряженности внутри, но, видимо, это невозможно, и я навсегда останусь таким, который верит только себе и еще двум связникам - Розе и Вальтеру, и больше никому. Мне надо обмануть ее, надо как-то неудобно повернуться и открыть глаза, но не сразу - чтобы не испугать ее, а постепенно: сначала потянуться, потом что-то забормотать, а уже после - рывком - сесть на кровати и тогда лишь открыть глаза. Она за эти мгновения успеет натянуть на себя простыню, она обязательно натянет простыню и вытрет глаза - она же плачет.
Последнее время Исаев жил в отеле на набережной, и все окна его номера выходили на порт, и он подолгу сидел на подоконнике, разглядывая суда из России. Сначала он приходил в порт и стоял возле пирса, где швартовались советские корабли. Но после того как он заметил рядом с собой двух мальчиков из `Союза освобождения`, которые начинали разглядывать моряков тогда, когда Исаев оборачивался к ним, он в порт ходить перестал. `Береженого кое-кто бережет`, - говорил ему охотник Тимоха, опасаясь всуе поминать имя господне, ибо красные в этом деле - `чугун чугунами, да еще смех подымают`. Впрочем, несмотря на то что мальчишки из белой контрразведки стали последнее время за ним топать, Исаев несколько раз передавал Дзержинскому, что шанхайская эмиграция, не говоря уже о дайренской, перестала быть реальной силой, а игрушки в заговоры, проверки и долгосрочные планирования были лишь средством хоть где-либо достать денег для прокормления семей. Кто пооборотистей - ушел в торговлю, кто побогаче - уехал в Штаты; в политике, в `движении освобождения`, остались люди несчастные, обреченные, недалекие, надеявшиеся на чудо: взрыв изнутри, война на Западе, интервенция с Востока. Эмигранты - из политиков - собирали по крохам деньги, отправляли эмиссаров то в Токио, то в Париж, но отовсюду их гнали: Москва предлагала концессии, а это реальный, отнюдь не химерический выигрыш. На эмиграцию теперь смотрели как на надоевших бедных родственников: и взашей не прогонишь, но и денег давать нельзя - избалуются вконец. Однако Дзержинский крепко Исаева разнес: смотреть надо дальше, отвечал он, и шире. Ситуация сейчас действительно такова, что эмиграция сугубо невыгодна для правительств Европы и разобщена внутренне. Однако, если в мире появится организованная, целенаправленная экстремистская сила, эмиграция найдет в ее лице самую широкую поддержку. Контакты Савинкова позволяют назвать такой силой фашистов Муссолини и следующих за ним национальных социалистов Гитлера. - Свет включить, Максимушка? - Так ведь светло. - Да? А мне кажется - ночь сейчас. - Иди ко мне, Сашенька... - Чаю выпьешь? - Ты ко мне иди... - Я воды на керосинке нагрела. Хочешь помыться с дороги? - Я хочу, чтобы ты подошла ко мне, Сашенька. `Прямо разрывает сердце - как она смотрит на меня. И руки на груди сложила, будто молится. Девочка, любовь моя, как же мне все эти годы было страшно за тебя... Ну, не смотри ты на меня так, не надо. Я ведь молчу. И никогда ничего не спрошу. И ты не спрашивай меня - не надо нам унижать друг друга неправдой, не надо`.
После смерти Дзержинского Исаеву показалось, что о нем забыли. Он послал на Лубянку восемь шифрованных писем с просьбой разрешить ему приехать в Москву: сдавали нервы. Ответа не было. И лишь месяц назад Вальтер передал ему приказ поселиться в этом отеле и ждать получения новых документов для отъезда из Китая, и он весь этот месяц не спит - только ходит по городу, ходит до головокружения и тошноты; присядет на скамейку в парке, закроет глаза, обвалится в тяжелое, десятиминутное забытье, и - словно бы кто ударяет в темечко - `Не смей спать! Открой глаза! Осталось потерпеть неделю. Не спи!` Исаев сидел на подоконнике, смотрел, как в город приходят сумерки, и ждал, когда же ему захочется спать, но чем ближе был день отъезда, тем страшнее ему было возвращаться в номер, потому что пять лет, проведенные в Шанхае, Кантоне и Токио, сейчас мстили ему внутренним холодом, постоянным чувством озноба и страхом: так у него было в детстве, когда они с отцом собирались в Гренобль и он ждал этой поездки весь год, как праздника, и все время думал: `А вдруг сорвется?` Он постоянно ждал, когда же ему захочется лечь на кровать, вытянуться с хрустом, закинуть руки за голову, увидеть Сашенькино лицо - близко-близко, и уснуть после, и проснуться завтра, когда до отъезда останется всего пять дней.
- Боже, как же я люблю тебя, Максим, я, наверное, только сейчас поняла, как я тебя люблю... - Почему только сейчас? - Ждут - воображаемого, любят - свое. - Не наоборот? - Может, и наоборот. Нам сейчас говорить не надо, любимый. Мы с тобой вздор какой-то говорим друг другу, будто в мурашки играем. Дай я тебе галстук развяжу. Нагнись. `А раньше-то она галстук развязывать не умела`, - ожгло Исаева, и он взял ее ледяные пальцы в свои руки и сжал их. В дверь здесь стучали мягко и осторожно, но - внезапно, потому что коридор был застлан толстым ковром, который скрадывал шаги, и этот мягкий стук в дверь показался грохотом, и Максим Максимович, переложив пистолет в карман пиджака, сказал: - Да, пожалуйста, войдите. Вальтер был в белом чесучовом костюме, заляпанном фиолетовыми винными пятнами. - Вот, - сказал он, протягивая конверт, - здесь все для тебя. - Его грохочущий баварский был сегодня каким-то особенно резким. В конверте лежал немецкий паспорт на имя Макса Отто Штирлица и билет первого класса в Сидней. Вальтер закрыл глаза и начал говорить - он легко запоминал шифровки после того, как записывал их дважды на листочке бумаги: - `Товарищ Владимиров. Я понимаю всю меру ваших трудностей, но ситуация сейчас такова, что мы не вправе откладывать на завтра то, что можем сделать сегодня. Документация, которую мы передаем на `Штирлица`, абсолютно надежна и дает вам возможность по прошествии двух-трех лет внедриться в ряды национальных социалистов Гитлера, опубликовавшего только что свою программу действия в `Майн кампф`. В Гонконге, в отеле `Лондон` вас найдут в номере 96, забронированном на имя Штирлица, наши люди, которые передадут фотографии, семейные альбомы и письма к вам Штирлица-старшего. Работа по легендировке займет десять дней. Менжинский`. - Знаешь что, - сказал Исаев, - ты сейчас уходи. Ты уходи, Вальтер, потому что я очень хочу спать. Я вдруг так захотел спать... Вальтер увидел коробочку препарата сна, усмехнулся. - Психотерапия - великая вещь, - заметил он. - Рудник делает этот препарат из аспирина и валерьянки - полная туфта. - Наверное, - согласился Исаев. - Только я захотел спать не из-за Рудника и его препарата. Все вернулось на круги своя, и я даже рад этому, потому что человек, освобожденный после каторги, страшится свободы.
- Ты должен уснуть, Максим. - Я не усну. - Пожалуйста, усни, любимый. - Я не смогу, мне и не хочется спать вовсе. - Я очень прошу тебя, усни... Когда ты проснешься, будет ночь, и снова пройдут эти пять лет, и будет так, словно мы и не расставались с тобой. - Чем в зимовье у Тимохи пахло? - Медом и паклей. - А еще чем? - Не помню. - Снегом. Мартовским снегом. - Пожалуйста, ну, пожалуйста, усни, Максимушка. - Мне очень не хочется обманывать тебя. - Повернись на бок, я стану гладить тебя, и ты уснешь, - Ты всегда меня любила? - Да. - Всегда-всегда? - Да. - И... - Да. Да. Да. Спи. - Почему ты так жестоко мне сказала сейчас? - Потому что ты так спросил. - Ничего не нужно спрашивать? - Ничего. Спи, любимый мой, я тебя очень прошу, спи... Ведь все прошло, и ты дома... Спи...
- Из Берлина легче вернуться домой, чем отсюда, - сказал Вальтер - Да. Ты прав. Я все понимаю. Только ты иди сейчас. Я лягу и буду спать. Я сейчас, словно пес, который устал лаять на кость. И я не очень-то соображаю, что говорю. Я могу сейчас не то сказать, и ты обидишься. Ты иди, да? Иди...
Он вернулся домой в июне сорок шестого, через девятнадцать лет, семь месяцев и пять дней после этой встречи с Вальтером в Шанхае, на двенадцатом этаже отеля `Куин Мэри`.
Юлиан Семенович Семенов ИСПАНСКИЙ ВАРИАНТ (1938) Бургос, 1938, 6 августа, 6 час. 30 мин. __________________________________________________________________________ - Это его машина, - сказал Хаген. - По-моему, у него был `остин`, а это `пежо`. Нет? - Это его машина, - повторил Хаген, - вчера вечером он схватил машину своей бабы после того, как она сбежала в Лиссабон. Это точно. - Да не волнуйтесь вы так, приятель, - усмехнулся Штирлиц, - если это он, мы его возьмем. А если не он? Хордана устроит нам серьезные неприятности через Риббентропа. Все молодые министры иностранных дел любят поначалу соблюдать протокол: видите, у этого `пежо` дипломатический номер. Хаген высунулся из окна `мерседеса`. Он весь замер, наблюдая за тем, как Ян Пальма выскочил из маленькой, выкрашенной в грязно-зеленый цвет машины и бросился к выходу в аэропорт Бургоса. - Это он, - сказал Хаген. - Сейчас вы его узнали? - Узнал. Сейчас узнал, - ответил Штирлиц, закурив. - Но ведь он улетает... Хаген тщательно обгрыз ноготь на мизинце и ответил: - Он не улетит. - Вы неисправимый оптимист... - А вы неисправимый пессимист, штурмбанфюрер, - вдруг широко улыбнулся Хаген, заметив Пальма, выбежавшего из аэровокзала. - Сейчас он полезет в машину и начнет ковыряться в чемодане... - Вы провидец? - Нет. К сожалению. Просто его паспорт сейчас оказался в кармане моего человека. К `мерседесу` подъехал пикап и остановился почти вплотную - с той стороны, где сидел Хаген. Седой старикашка со слезящимися глазами протянул Хагену зеленый паспорт. Хаген, взяв паспорт, дал старикашке пачку денег, и пикап, резко рванув с места, понесся по желто-красной песчаной дороге к горам. - Все, - повторил Хаген, - сейчас он ринется к себе в отель. А по дороге мы его возьмем. - Вдвоем? - Почему? Пикап будет ждать нас за поворотом. В него сядут наши люди. Они подставят этого седого жулика под машину Яна Пальма, и вам не придется улаживать скандал со здешней полицией, если даже он возникнет. - Слушайте, приятель, я не люблю играть втемную. Почему я ничего не знал об этой операции? - Только потому, что вас не было до утра, и Берлин поручил все провести мне... Вместе с вами... - Ох, честолюбец, честолюбец! - проворчал Штирлиц. - Погубит вас честолюбие, Хаген. - Едем, - сказал Хаген, - сейчас он двинет в отель. Хаген оглянулся: из-за ангара, где стояли самолеты легиона `Кондор`, медленно выползала тупая морда военного грузовика. - Все, - повторил Хаген и по-мальчишески счастливо засмеялся. - Как по нотам. `Ничего, - думал Ян, выжимая педаль акселератора, - я его оставил в столе. Или на столе. Просто я очень испугался... Не надо так паниковать. Через час будет самолет в Париж. Ничего. Самое главное, постараться быть спокойным. Как вареная телятина. Или как рисовый пудинг. А почему как пудинг?` Ян не успел ответить на этот дурацкий вопрос. Вообще-то в минуты опасности он любил ставить себе дурацкие вопросы и давать на них смешные, но обязательно логические ответы - это давало ему какую-то разрядку. Он не успел ответить себе, потому что пикап, который он обгонял, вдруг резко взял влево, и Пальма затормозил, но пикап по-прежнему тянул влево; раздался хрусткий и тугой удар металла о металл, и Пальма почувствовал, как его машину бросило в кювет... На какое-то мгновение он ослеп, потому что вместо укатанной дороги он увидел красно-бурую, поросшую коричневой травой глыбистую глину, а потом инстинктивно зажмурился, когда серый сук распорол ветровое стекло льдистой пеленой, а после стало тихо... Он не помнил, сколько времени продолжалась тишина. Когда он смог снова соображать и чувствовать, он услышал спокойное урчание мотора и решил, что это была мгновенная галлюцинация, и ничего не случилось, и все будет хорошо, и он открыл глаза. Он увидел совсем другую машину и Хагена, который упирался ему пистолетом в грудь, став на колени на переднем сиденье машины, словно шаловливый мальчишка возле отца, сидевшего за рулем. Только вместо отца сидел штурмбанфюрер Штирлиц, который то и дело поглядывал в зеркальце на Яна. Заметив, что тот открыл глаза, Штирлиц сказал с обычной своей ленивой ухмылкой: - Считайте, что первый тур вы проиграли. Сейчас начинается второй: он сложней, а потому интереснее. Не так ли, Хаген? - Значительно интереснее, - согласился Хаген. - И уберите парабеллум от его груди, - посоветовал Штирлиц, - а то господин Пальма решит, что мы хотим его убить. А ведь мы не собираемся его убивать, не так ли? Машина въехала во двор маленького особняка в горах. Ян знал, что этот особнячок принадлежит политической разведке Гиммлера, куда работники фалангистской сегуридад не имели права доступа...
- Начнем с самого начала? - спросил Хаген. - Что вы считаете началом? - спросил Пальма, осторожно потрогав пальцами марлевую наклейку на лбу. - Самым началом я считаю место рождения, дату рождения, имя, - сказал Хаген. - Ну, это неинтересно, - ответил Пальма. - В ваших архивах это все зафиксировано не единожды... - Нам интересно, чтобы вы все это сказали сами, - сказал Штирлиц. - Не волнуясь, обстоятельно, припоминая детали, имена друзей и врагов... - Ян Пальма, гражданин Латвии, рожден 21 мая 1910 года в поместье Клава Пальма, чрезвычайного и полномочного посла Латвии... Если можно, дайте мне таблетку пирамидона, у меня раскалывается голова. - Сейчас я попрошу, - сказал Хаген. - И воды, видимо? - Лучше глоток тинто, самого сухого. - По-моему, в университете у вас красное вино было непопулярно? - спросил Штирлиц, пока Хаген, подойдя к двери, отдавал распоряжение. - Более популярной была красная идеология? - В университете у нас было популярно виски, - ответил Пальма, поморщившись, и снова осторожно потрогал лоб, рассеченный в аварии. - Это активнее, чем вино и даже чем идеология... - Погодите, погодите, - сказал Хаген, садясь верхом на свой стул, - мы рано перешли на университет. А ваша жизнь у отца в Индии? Ваша дружба с йогами? - Он тогда был ребенком, - сказал Штирлиц, - а нас интересует начало его зрелости. А зрелость вам дал университет, нет? - А меня больше интересует, как он угонял наш `мессершмитт` и убил Уго Лерста! - сказал Хаген. - Погодите, дружище, - Штирлиц нахмурился. - Начнем по порядку - с университета. - Все равно. Зрелость, Уго Лерст, университет, ваш `мессершмитт`... Только разговаривать я сейчас не смогу, - тихо сказал Пальма. - Вы хотите заявить протест по поводу похищения? - спросил Хаген. - Я понимаю, что это бесполезно, - ответил Пальма, - просто голова раскалывается. Дайте мне полежать, что ли, пока не пройдет дурнота... - Бросьте вы разыгрывать комедию! - Погодите, Хаген, - сказал Штирлиц. - Он же пепельный совсем...
`Небо тогда тоже было пепельным, - подумал Ян, лежа на узенькой софе в комнате без мебели. Окно было зарешечено изнутри и забрано плотными деревянными ставнями снаружи. - Пепельное небо у нас бывает ранней весной или в самом конце зимы... Когда же это было точно? Семнадцатого? Или девятнадцатого? Раньше дата считалась со дня, а теперь время так быстролетно, что от даты нам остается лишь год... Изредка месяц. Но это был март. Или февраль?..`
Рига, 1934 __________________________________________________________________________ Небо и вправду было пепельным. Оно было одного цвета с песчаными дюнами, с морем, и поэтому трудно было догадаться, рассвет сейчас или сумерки. И небольшая вилла тоже казалась пепельной, словно бы рисованной размытой акварелью в манере северонемецких мастеров конца восемнадцатого века, и эта иллюзия ушедшего века была бы абсолютной, если бы в доме не гремел джаз, время от времени разрезавшийся высоким, серебряным звуком горна. Двое выпускников университета - Гэс Петерис и Курт Ванг, сидевшие на застекленной веранде, разглядывали танцующих, отхлебывая пиво из грубых глиняных кружек. - Как лихо оттанцовывает Пальма! - сказал Ванг. - Скотина... - Зачем так грубо? - улыбнулся Петерис. - А я люблю его. - В самом деле? - В самом деле... А ты? - Завидую. Я завидую ему. Но очень добро, без зла. Порой с недоумением. - Почему? - Так... Не интересуется женщинами, а они летят к нему, как мотыльки на огонь; не умеет фехтовать, а выигрывает бои; посещает ваш дискуссионный кружок, а кутит на те деньги, которые ему присылает чрезвычайный и полномочный папа. - Это хорошо или плохо? - Занятно. Вообще-то он может позволять себе оппозиционность. Папа переводит ему столько денег, что не страшно побаловаться оппозицией. - Будь себе на здоровье и ты оппозиционером... ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ
Россия
Док. 114034 Опублик.: 19.12.01 Число обращений: 3
|