ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Александр Башкуев.
Храмовник

&сорy; Сорyright Александр Башкуев
Еmаil: fооtuh@nеtsсаре.nеt
Изд: альманах Чеховского Общества `Дядя Ваня` #8, 1996

`Не ссылайся`, - прервал ее Храмовник, -
`на различия меж нашими Верами.
На Тайных Собраниях нашего Ордена
мы смеемся над сиими детскими сказками`.
Вальтер Скотт `Айвенго`

Шин
Шут
Тhе Jеstеr
Lе Fоu
Dеr Nаrr

`Открылась Бездна
Звезд полна.
Звездам нет счету,
Бездне - дна`.
Москва - 1999 год

Я проводил его взглядом до самой земли. Люблю смотреть, как они
падают... Задание я выполнил, полоса - вон она, и вообще - конец войны, их
теперь - днем с огнем!
Только сделал разворот к полосе, как на меня вываливается этакая
лосина: красная и вместо крестов - конская голова! Голова-то меня и смутила:
пока думал, кто это, - скорость у него - ого-го, сверху падает и лупит по
мне почем зря. Я так растерялся, что - на себя и очередь ему через голову.
Они всегда сверху проходят, чтоб врезать мне еще раз, а тут - мой
заградительный.
Да только дернулся я, дал сдуру очередь, а это же не Калашников -
Европа (черт бы ее побрал!), - перегрузок не любит, а я по сути `на кобру
встал` - вот ствол и заткнулся. Не умеют в Европе.
Без пушки - не война, я сразу на крыло и -- вниз. К полосе. И тут у
меня из рук джойстик шарахнуло... Эта лосина с конскою головой сверху падала
- из облака и влупила уже оттуда. А когда подошла, врезала еще раз и клюнула
вниз, а не как все!
А я загляделся на падавшего и первой не видел. От второй ушел - прямо
под первую! Да еще на хвост встал - меня в клочья!

Заиграла музыка. На экране появился аккуратный гробик и надпись: `Вас
воскресить?` - я с досады аж по столу - кулаком.
Девятая кампания - я уж месяц летаю по вечерам, думал - хоть на этот-то
раз! Блин... Не надо меня воскрешать. Неспортивно. Интересно, кто это меня?
Точно - ас.
Смотрю в записи - так и есть: красный с конскою головой - сам `красный
барон` фон Рихтгофен! Время: декабрь семнадцатого - я чуть не выругался.
Ладно, от Рихтгофена - не обидно...
Дурак... У нас - Революция, скоро у вас офицеров пошлепают, летел бы
под Ригу -- комиссаров шмалять. Убьют ведь тебя, дурака!
И в жизни убили и здесь убьют. Навалятся всемером и кончат. Ваших-то
уже всех посшибали! Ведь сам знаешь, что убьют...
А вообще, - нормальный мужик. Жаль, что убили. Ему где-то месяц
остался. Блин... Жаль мужика.
Остался бы жив, Герингу не видать твоей эскадрильи, как своих ушей. Не
было бы Геринга - Героя Войны, - привет `Пивному путчу`. Не будь `Путча`, не
из-за чего сажать Гитлера. Не сядь Гитлер, не было б `Майн Кампф`! Не будь
`Майн Кампф`...
Не было гвоздя - кобыла захромала. Лошадь захромала -- командир убит.
Конница разбита -- армия бежит. Враг вступает в город, пленных не щадя...
Жаль мужика.

За моей спиной кашлянули. Поворачиваю голову и вижу мою секретаршу Олю.
Она уже надела шубку и смотрит чуть виновато:
- `Мы готовы. Вы кончили?`
Я смотрю на часы: без пяти одиннадцать. Блин... Конец года, директор
кредитно-депозитного вся в делах, как сучка в репьях, а я дурака валяю.
Рождество. Никто не хочет никого убивать и вообще... Все добрые, белые и
пушистые. Никому не нужна огромная гайка к верному танку. Или винт к
вертолету. Всем рождественских гусей подавай. В кленовом сиропе. А
`утка-курка` -- птичка маленькая, да костлявая, зачем ее за обеденный стол?
Оленька подошла ко мне ближе, откатила меня вместе с моим креслицем на
колесиках и с неодобрением достала из-под стола пустую бутылку из-под
`чухонки`.
Так и не привык я ко всяким вискарям, да текилам со всякими там
бурбонами, наполеонами. А вот водочку уважаю. Запал как-то раз на
`Финляндию`, вот теперь и пью лишь ее -- `чухоночку`! Рекомендую.
Пока Оленька нагибалась, чтоб добыть из-под стола мой стакан, я ее
чуток приголубил... Ну, так. По-свойски. Она чуток дернулась, покачнулась и
я мигом усадил ее к себе на коленки. Поцеловал в щечку. Девонька еще сильней
заюлила и с отчаянием глянула в сторону двери, я же сказал:
- `Да ладно тебе! Как будто она со мною не трахалась! Живее, чем ты --
мне подмахивала. Фигня. Все свои. Кроме мужа ее -- опарыша. Белого, мягкого
опарыша из кучи дерьма. Так ей и скажи!`
Оля попыталась еще раз вырваться, когда от двери раздалось:
- `Он пьян. Пойдем домой, Граф... Хватит уже. Пора и честь знать... Я
жду вас на вахте`.
В дверях стояла стройная, красивая женщина. Лена. Леночка... Что ж ты
не дождалась меня, девочка? Дело прошлое -- что мне, что Ленке, что --
Оленьке уже скоро сорок. А сердечко все еще екает. Хорошие были тогда
времена! Жизнь красивей, да вода -- мокрей.
Забыл доложить, - мы все ж ведь с одного и того же двора. С одной
школы. Одного класса. Вместе в Универ поступали. И поступили. Странно было
бы -- не поступить.
У нас был забавный двор и забавная школа. Папаша мой -- бывший
секретарь одного из московских райкомов партии. Фамилия -- Кравцов. (Наверно
-- слышали.) Дед -- Трижды Герой. За Винницу, Тегеран и еще кой за что.
Великий чекист. Командовал ротой в 37-ом.
Второй дед - сидел. И в 37-ом, да и -- раньше. Из -- `совсем бывших`.
Не Герой -- нет. Полный кавалер Орденов Отечественной, Ленина, Славы,
Боевого Красного Знамени... А вот -- не Герой. По причине `социально чуждого
происхождения`. Зато - Народный Учитель. Директор той самой школы, где учили
всех нас.
Правда, умерли они еще до моего рождения. Первый -- на Войне, став
Героем `посмертно`. Второй... За год до моего рождения. Потому что в
молодости отбили ему на фиг и -- печень, и почки. Сами знаете -- где, и сами
знаете -- кто.
Ленкин отец... Известный хирург. За немалые деньги делал кому нужно
скромную операцию. Отрезал мальчикам -- лишнее. Старший сын хирурга
великого... Одного из тех самых врачей. Ага, - тех самых!
А Ленкина мать -- из семьи потомственных ювелиров. Поставляли украшения
Императорскому двору со времен Нессельрода. Был такой канцлер у Николай
Павловича.
В общем... Смешались в кучу -- кони, люди и залпы тысячи орудий слились
в протяжный вой... Забавная у нас была школа. `Половина детей от парткома,
другие -- завхозовские, третьи -- по знакомству...` Поэтому и сексуальная
революция для нас грянула чуток раньше, чем для всех прочих.
О чем это я? Не важно... Теперь -- все не важно. Я закрыл глаза. Я
услыхал голос деда Васи -- отца моей мачехи. Как-то раз, вспоминая про
смерть моего деда - чекиста, деда Вася сказал:
`Мы все -- Храмовники. Мы Предали и Продали нашу с тобой Землю
Обетованную. Знаешь почему? Потому что...
Страшно прибыть в Иерусалим и найти лишь развалины. Страшно знать, что
тысячи твоих друзей и товарищей легли черт знает ради чего, ибо в Гробу том
-- смрад, слизь, да -- плесень! Страшно стоять на Голгофе и Думать не о
Муках Его, но том -- где здесь лучше бы поставить баллисту, иль плаху для
палача...
Страшно знать, что доходы твои -- от охраны караванов в Персию, Индию,
да Китай, но не от сопровожденья паломников! Страшно помнить, что оборона
этого грязного городишки с чьей-то вонючей могилою всем нам в убыток...`

Я тряхнул головой, отгоняя преследующее меня видение. Там внизу --
ползут танки. Наши, - Т-62. И я ловлю передний из них в перекрестье, а в
шлемофоне: `Алекс, прикрой нас! Фойер, Алекс, фойер!` И я стреляю, а наши
танки бьют в меня прямою наводкой и -- некуда спрятаться. Я высокий -- мне
не удобно, приходится скособочиваться, а от выстрелов башню дергает и в
горле першит от едкого дыма, а наши ползут на меня и в шлемофоне: `Алекс,
гут! Гут! Фойер! Фойер!` И я вижу, как из одного из боковых танков -- вдруг
вырываются клубы черного дыма и появляются крохотные человечки и кто-то
совсем рядом долбит по ним короткими злыми очередями... Потом страшный удар
и огромное синее небо и меня тащат в пятнистой плащ-палатке немецкого
бундесвера неизвестно куда и какой-то мужик, мешая немецкую и английскую
речь, бежит рядом, крича: `Руссише швайне! Гут, Алекс, Гут! Вир стоп зем!
Верштеен?! Кэн ю хир ми? Ви стоп руссиш бастардз!` А я лежу и думаю --
Господи, неужто я только что -- вот этими вот руками, - в НАШИХ?!
Надо меньше пить. Надо -- меньше пить... Черепицею шурша, крыша едет не
спеша. Я как будто очнулся.
Оля уже стояла рядом со мной, протягивая мне мое старенькое пальто из
`верблюжки`. Я не стал его надевать. Перебросил его через руку и пошел, чуть
тиская Оленьку к выходу с нашего `секретного` этажа. В нашем банке весь
директорат -- на этаже без окон. Без окон, без дверей -- полна ж... огурцов!
Вы не поверите, господа, но это -- ножницы! А верней -- вилы. Не к добру
меня сегодня так развезло...
В подземном гараже водила наш уже закемарил -- так долго работаем.
Ленка села к нему, а меня Оленька загрузила на заднее кресло. Ленка сказала
один раз:
`Горе ты мое, тебя теперь приходится вместо груза возить! Чтоб, ежели
остановит кто -- разгибать тебе пальцы`.
Пора объясниться. Я -- местный паблик рилэйшенз. Ежели нужно
какого-нибудь буржуина в дым напоить -- Граф. Ежели нужно сказать: `Ты че,
братиша?` -- опять Граф. Нужна огромная гайка к верному танку -- я вывезу
вам ее в моем партбилете. Нужна микросхемка к буржуинистой загогулине -- я
ввезу ее в моем каблуке. Шучу.
Что я -- сявка, - самому лажей руки марать? Я -- паблик рилэйшенз. Вы
мне оффишиал риквест, я вам -- гайку. А уж кому я башляю -- лучше и не
догадываться.
Хотите знать с какого именно НАШЕГО танка какой именно НАШ прапор ее
только что открутил?! Вам это надо?! Еще раз ласково спрашиваю, - вам это
надо? Ну и все. Вот и весь -- паблик рилэйшен!
Тем временем мы доехали до нашего дома и нашего старенького двора.
Секьюрити на воротах заглянули к нам в нашу машину, посветили нам всем в
лицо маленькими фонариками и дали отмашку для ребят в будке с кнопкою для
шлагбаума. Летит стая напильников. А где тут у них главный шлаг-БАМ?! Что-то
хреново мне нонче... Видно, к дождю.
Когда машина остановилась у моего подъезда, Ленка повернулась к нам,
посмотрела на нас с Оленькой и сухо произнесла:
- `Я скажу гувернантке, что Маша нынче у нас. С девочками. Проводи...
Не дай Бог -- сунет себе ствол в рот. С него станется...`
Маша, - это наша с Олькой общая доченька. А еще у меня есть Наташа --
общая с Ленкой. Я заделал ее перед тем, как меня выперли из аспирантуры. В
армию. Только Ленка мне этого не сказала и родила девчоночку без меня. А
сама вышла замуж за своего опарыша. И родила еще одну девочку.
Я, когда прибыл из армии, просил ее -- вернуться ко мне. А она
откуда-то знала -- где я работаю и то, что у меня впереди Карабах. Ленка
спросила, - хочу ли я сделать ее вдовой второй раз? В первый-то она меня уже
однажды -- оплакала...
И я сделал еще одну девчоночку -- Оленьке. А замуж -- она сама не
пошла. Сказала, что так для нас для всех - лучше. Вот и вышло, что девки мои
растут в одном доме -- на одной лестничной клетке от двух разных баб. И ни
одна из них за мною не -- замужем...
Работа у меня -- специфическая. Неровен час, - не женой, но -- вдовой
любую из них могу сделать. Поэтому Ленка живет в законном браке с нашим же
одноклассничком -- Пашкой-опарышем, а у Оленьки... Бывают иногда мужички.
Иногда -- я. Но чаще, - она у меня. Ежели Ленок не в постели...
Девчонки уже почти взрослые, - тяжко всем нам в глаза им смотреть. Так
и живем. На три дома. С гувернантками...
Впрочем, - с гувернантками я -- ни-ни. Должны ж быть хоть какие-то в
жизни приличия. Со служанками, - это все равно что стать папашею Карамазовым
на старости лет! Нет уж... Блудить -- так в своем кругу. Среди равных. А от
голытьбы - одни Смердяковы.
Покажешь им штуку баксов -- они и готовы по-всякому. Не катит. Все, что
чересчур в жизни просто -- не катит. Не спортивно.
А кроме того... Я -- однолюб. Я Люблю мою Ленку. Мне здорово Спать с
Оленькой, - лишь одна она меня понимает. А со шлюшками разными... Много их.
Не катит.
Оленька довела меня до двери моей (а может -- нашей с ней?) хаты,
завела в дом и я сразу же на пороге стал ее тискать и заголять. Она была в
шубе и пока я добрался до ее сладкого тела, мы с ней получили немалое
удовольствие.
А потом мы забрались в постель и славненько трахнулись.

Алеф
Маг
Тhе Рrеtеndеr
Lе Ваtеlеur
Dеr Gаuklеr

Цикл Воли -- Зарождение
Поселок Мальчики - 1925 год

Всякий раз мне снится все тот же сон. Вечер, наша усадьба, матушка и
моя сестра Аннхен играют в четыре руки. Камин по случаю нехватки дров
заделали железной заслонкой и теперь там не видно огня. Слышно лишь -- как
шумит что-то этакое, как живой зверь, и через тонкие щелочки видно что-то
ослепительно алое.
Мы все теперь живем в двух больших комнатах -- по обе стороны от былого
камина. Мы -- я, мама, сестра и мамин брат -- дядя Арнольд, а в другой --
две семьи наших слуг. Бывших слуг.
Русские все разбежались, говорят -- день-два и обязательно придут
комиссары... У нас остались лишь немецкие слуги. Странная вещь, - это уже
третий дом, коий я называю моим.
Когда-то мы жили в Митаве -- столице Курляндии. Потом началась Война,
русские отступали и всех нас в 1915 году выселили на восток. Боялись, что мы
перейдем на немецкую сторону.
Мы переехали в Санкт-Петербург, где у нас был `русский особняк` на
Каменном острове. В `маленькой Курляндии`, как ее называли. В 1917-ом сразу
же после Февральской -- нас выселили и оттуда. Как -- `неблагонадежную
нацию`.
Тогда мы переехали сюда -- под Петрозаводск в наш `охотничий домик`.
Все говорят, что и отсюда пора уезжать -- по соседним домам рыщут комиссары
с чекистами и... убивают всех наших. Но мама не хочет никуда ехать. Говорит,
что дома (все мы по сей день зовем Германию -- `домом`) еще хуже. Наша
собственная -- немецкая мразь учинила там революцию почище русской! Убивают
всех офицеров, глумятся над женщинами, - страшно...
Да и... Мама ждет домой папу. Он, как немец, был выведен из состава
действующей -- перед самой войной и отправился служить в Сибирском корпусе:
то ли в Туркестан, то ли -- Монголию.
Мама говорит, что это последний наш дом, где он нас еще сможет найти.
Вот приедет он из Монголии, заберет всех нас и тогда мы уедем. Куда-нибудь.
Может в Англию, где у нас много родственников, а может и -- Штаты. Или --
Аргентину. Папе решать.
Дядя Арнольд с ней не согласен. Он верит, что комиссары нагрянут со дня
-- на день. Он говорит, что дело не в том, что мы -- бывшие, но... Просто у
нас -- остались деньги и драгоценности. А комиссары с чекистами -- те же
воры. Они убьют нас на за то, что мы -- бывшие, но -- чтоб никто и никогда
не смог рассказать, - сколько они в этом доме награбили!
Мама в ответ пожимает плечами:
- `Ты преувеличиваешь, Арно! Ты -- Крест мой. Ты -- вечный трус. Кто
тебя просил называться толстовцем?! Твое поведение недостойно нас --
Рыцарей. Истинный немец должен идти на Войну и Умереть, если что... Да, они
могут прийти. Да, они могут убить нас.
Ты думаешь, я... Я побегу от этого быдла? Да, мы переезжали из дому в
дом. Мы -- подданные Российской Империи и ежели наша с тобой Родина
принимала Закон, согласно коему...
Ужасный Закон. Несправедливый. Кощунственный. Но -- Закон! И любой
Истинный Рыцарь ОБЯЗАН ПОДЧИНИТЬСЯ ЗАКОНУ, как бы ни был этот Закон --
несправедлив! Это Суть -- Рыцарства. Нашего -- НЕМЕЦКОГО Рыцарства.
Поэтому мы -- переезжали. Но бежать от убийц, негодяев и Хамов. Я
никуда не побегу. Верней, - побегу. Но лишь -- за мужем! По его Воле,
Приказу и Требованью!`
И вот мы живем в `охотничьем домике`, ожидая неизвестно чего. Каждый
вечер мама зажигает свечи над старинным роялем и они с моей старшей сестрой
садятся за пожелтелые ноты, кои каким-то мистическим образом нашлись здесь
-- в карельской глуши.
Я сижу у самой двери, прислонясь спиной к печи и мне тепло и уютно, а
дядя Арно сидит рядом со мной и курит трубку. У нас уже почти нет хорошего
табака, но дядя нарочно ездит в Петрозаводск и выменивает что-нибудь на
табак. Такой уж он человек. Не может курить `самосад`. Толстовец.
С улицы шум, - слышно как подъехали сани. Да не одни -- много!
Я вскакиваю и кричу: `Это - папа!` - и сразу же осекаюсь. У дяди
Арнольда какой-то стеклянный взгляд. Он трясущимися руками начинает выбивать
трубку прямо на пол и растаптывать табачный пепел по былому паркету. Я не
верю своим глазам, - табачный пепел трудно отмыть -- фрау Краузе необычайно
расстроится.
Сзади раздается сухой мамин голос:
- `Не обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни
нервов, ни -- трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и...`
Дядя Арнольд отпирает дверь в нашу комнату, в прихожей уже сгрудились
слуги. Они -- и вышли из своей комнаты, и в то же время, - как бы пытаются
спрятаться -- здесь, среди вешалок.
В дверь бьют чем-то тяжелым. Дядя откашливается, кивает старому Фрицу и
тот отпирает огромную дверь.

Я на всю жизнь запомнил их лица. Потом -- на всяких малинах, да кичах
мне говорили: `Комиссары -- жиды! Продали Русь инородцам!` Не знаю...
Они зашли какою-то темной, серою массой. Человек двадцать. Из семи тех,
кого я успел увидать, да запомнить - еврейские лица были у одного, может --
двух. Остальные же... Испитые лица уличной мрази. Люмпенов, как их называли
мои домашние учителя.
И еще -- я запомнил их выражения лиц. Они смотрели на нашу мебель, как
голодные сироты -- на господскую елку. Кто-то из них сразу же потянул
бархатную гардину, она захрустела, оторвалась и чекист... Бросил ее куда-то
назад с криком:
- `Примите кто-нибудь. И давайте мешки. А то -- не хватит!`
В следующий миг дядя Арнольд подхватил меня на руки и с силой бросил
прямо в окно с криком:
- `Беги, Клаус! Они всех перебьют!` -- грохнул выстрел.
В следующий миг я с головой провалился в высокий сугроб, выбрался из
него и побежал, что есть сил, а за мною все хлопали и хлопали выстрелы.
Когда я упал в снег, совсем обессиленный, я понял, что из меня течет
кровь. Я немного порезался, вылетая через застекленное окно, и теперь у меня
чуток кровило со лба и щеки. Я не знал, что мне делать и... Я вернулся
назад. Кружным путем. Под утро.
Я вернулся, чтоб услыхать, как кричат мама и Аннхен. И фрау Краузе. И
ее дочь Паула. И фроляйн Мильх...
А я лежал в снегу и все это слушал и -- ничего не мог сделать. Я даже
не умел стрелять -- потому что мне в ту ночь было лишь десять.
Потом... Чекисты уехали, а я бегал вокруг горящего дома и -- не мог
ничего. Единственное что меня утешало: маму и Аннхен убили под утро. Об этом
говорили сами чекисты, когда садились на свои груженые сани. А еще они
сравнивали маму и Аннхен, как - женщин.
Когда все догорело, я пробрался на бывшую кухню. Я нашел их. Они лежали
там -- рядышком, сильно обгорелые -- лицом вниз. Видно их -- то ли облили
чем-нибудь, то ли -- посыпали порохом, потому что... Остались лишь обгорелые
кости с ошметками мяса и я только лишь по размерам, да остаткам одежды
различил тело мамы и Аннхен.
В обгорелых черепах с остатками волос на них были дырки. В районе
затылка. А кости рук так и остались сведенными за спиной и огонь так и не
дожрал остатки веревок, коими они были скручены.
И я сидел над телами и возносил Хвалу Господу, что все кончилось именно
так: пуля в затылок -- легкая смерть.
Знаете... Я не мог долго быть рядом с ними. Я, как сын офицера и Рыцаря
-- знал, как убивать, и -- как умирать, ежели что, но... Эти два обгорелые
трупа не были моими мамой и Аннхен. Мама и Аннхен вознеслись прямо на небо,
а это... Тлен и чей-то пепел.
Я забросал трупы снегом -- жирным, почернелым с запахом горелого сала и
копоти, извинился пред телами слуг, что не могу их прикрыть и пошел искать
дядю Арнольда.
Я не нашел его среди прочих и решил, что он -- верно, был убит сразу в
прихожей, а там -- все здорово выгорело.
Меньше всего пострадал бывший кабинет моего отца. Я забрался в него,
собрал все теплые вещи, что смог надеть на себя и вышел из дому, чтоб
никогда в него не вернуться.
Чекисты забрали почти что все, кроме того, что им невозможно было -- ни
носить, ни продать. Поэтому я шел по карельскому лесу в парадной шинели
офицера Императорской Гвардии и полы ее волочились за мной.
Шинель быстро отсырела, намокла и стала как камень тянуть меня за
собой. Тогда я решил бросить ее, и уже снимая, случайно сунул руку в карман
-- там я вдруг нащупал крохотный золотой медальон с гравировкой и маминым
лицом на эмали. Я -- Верующий и во всем вижу Волю Божию. Я понял, что
Господь послал мне его -- неспроста. Я отрезал от тяжкой шинели шнур к
аксельбантам, продел его в дужку последней памятки о матушке и надел шнурок
на шею.
Я (даже в десять лет!) знал, что это -- ошибка, коя может стоить мне
жизни. Но я -- Рыцарь и готов был рискнуть.

Я очнулся. Снова раскрылась дверь к проверяющим и былой унтер Потапыч,
щурясь, громко прочел:
- `Крафт! Эй, Граф -- твоя очередь!`
Я вошел в длинную, похожую на извилистый коридор учительскую
`Образцовой колонии для беспризорников` и сразу понял -- они выследили меня.
Комната была заполнена людьми в штатском, по одному виду коих можно
было сказать, - ЧеКа. Столько лет, столько дней я скрывался от них... И вот
теперь - все. Они меня взяли.
Во главе стола сидел длинный худощавый человек в выцветшей гимнастерке
с козлиным лицом и бородкой. Он читал какие-то бумажки, сложенные перед ним.
Не глядя на меня, он указал рукой на ряд стульев и я хотел сесть на
ближайший. Кто-то вовремя прошептал:
- `Атенсьон!` -- и я увидал, что у стула ножка надломлена. Я поменял
его и другой человек со смехом добавил что-то еще. На чьем-то птичьем.
Слишком поздно я осознал, что у этого стула непрочная спинка и чуть не упал.
Кто-то чуть засмеялся, кто-то что-то шепнул. В длинной темной комнате
будто бы ожили десятки теней. В этот миг козлоликий чекист, тряся своей
редкой бородкой , прочел:
- `Крафт Николай Янович -- немец, атеист, родился в Ташкенте в 1911
году в семье инженера-путейца. Отец -- комиссар Путей Сообщения
Туркестанской Республики. Казнен вместе со всею семьей в дни басмаческого
выступления... Круглый сирота.
Поступил в колонию три недели назад из тифозного карантина после
выздоровления от сыпняка. Свободно говорит по-немецки, по-русски -- с
сильным акцентом. Пользуется непререкаемым авторитетом среди прочих
воспитанников. Кличка, - производная от фамилии -- Граф. Все верно?`
Я чуть кивнул. Козлоликий показал мне старую затертую фотографию с
человеком в форме путейца, обнимающего такую же светловолосую женщину и трех
детей. Я кивнул еще раз. `Да, это мы -- Крафты`. Так мне сказал тот,
умиравший от тифа парнишечка.
Сам не знаю, - почему я его подобрал. Он бредил по-нашему, по-немецки,
а никто не мог разобрать и все думали его бросить.
Я случайно пристал к той компании. Меня с улицы взяли воры, кои и
научили всяким премудростям. Как вскрыть замок, как взломать дверь, иль -
залезть в форточку. Лет пять так и жил, а когда всех повязали, `сорвался` с
пересылки.
На той пересылке я `погонялово` получил, а по малолетству меня не
шибко-то охраняли. Вот и `спрыгнул`.
Пристал к мелкоте, а потом -- дернула меня нелегкая ходить за
умирающим! (Видно, и укусила меня в эти дни вошь.) Когда парень помер, будто
сам Господь подсказал мне, и взял я из тряпья и лохмотьев старую фотографию
и справку -- `Свидетельство о Рождении`, выданное комиссариатом
Туркестанской Республики.
Когда очнулся, все кругом меня звали -- Крафт и всячески нянчились. Я и
думать не мог, что папаша этого Крафта прославился комиссаром и мальчонку
все эти годы искало ЧеКа!
- `А это... Откуда он у тебя?`
Козлоликий чекист держал за почернелый шнурок крохотный золотой
медальон с инкрустациями. Медальон был открыт и из него на меня глядел лик
моей мамы. И я знал...
- `Нашел`.
- `Точно нашел? Не украл?`
- `Я -- не вор. Нашел`.
Чекист задумчиво посмотрел на меня, а потом еще раз на мамино
изображение на драгоценной эмали. Тихо пробормотал:
- `Странная штука Наследственность. Ты нисколько не похож на своих же
родителей, а на эту женщину... Как родной сын.
Дорогая вещица. Что ж не продал-то?`
- `Понравилась. Дорогая, - вот и понравилась`.
Чекист, не выпуская из рук крутящийся на шнурке медальон, достал
какую-то папку, и протягивая ее мне, вдруг спросил:
- `Посмотри-ка на эти вот фотографии. Не узнаешь ли там кого? Посмотри
повнимательней`.
Я сразу же узнал их. Они сидели с красными бантами, да в солдатских
папахах. Я запомнил их лица -- тех, кто приезжал в тот вечер к нам в дом.
Узнал ли я их? Как я мог -- забыть хоть единого?!
Я просмотрел все показанные мне фотографии, навсегда запомнил надписи
на знаменах: `Особый отряд ЧеКа Петрозаводской волости`, и... вернул их со
словами:
- `Нет. Ни единого`.
Козлоликий человек в выцветшей гимнастерке все это время испытующе
смотрел на меня и отцов медальон покачивался в его нервных пальцах. Услыхав
мой ответ, он небрежно сказал:
- `Раз так... Этот медальон я забираю. Это -- вещественное
доказательство к одному старому делу. Ты... не против?`
- `Это -- не мой. Я нашел его...` -- у меня похолодели руки и ноги, а
горло сдавило, когда я отвечал эти слова. Но в мозгу звучал мамин голос: `Не
обращай внимания, Аннхен. У дочери настоящего Рыцаря нет ни нервов, ни --
трясущихся рук! Ты сбилась. Раз-и, два-и...`
Я сам удивился, заметив, что когда мне подали фотографию Крафтов, руки
мои были совершенно покойны. И я мог покойно глядеть в лицо козлоликого.
Тот, не глядя, кинул куда-то в сторону медальон, он стукнулся в
какой-то там ящик и... Я очень хотел посмотреть -- куда он упал, но -- не
мог сделать этого. Я аккуратно сложил старую фотографию Крафтов,
`Свидетельство о рождении` и хотел уже встать.
Следившие за мною чекисты сразу все зашушукались, двое из них
попеременно склонялись к козлоликому и что-то шептали ему на ухо. У них был
такой вид, будто они наконец-то поймали ужаснейшего преступника и сердце мое
-- опять ушло в пятки.
Чекист с козлиной бородкой знаком приказал мне сидеть, достал откуда-то
из стола пачку дорогих папирос и двинул их в мою сторону. Я отрицательно
качнул головой, и он, усмехнувшись, сказал мне:
- `И верно. Курить -- здоровью вредить. Я расскажу тебе одну сказку.
Тебя она, конечно же не касается, но мне хотелось бы, чтобы ты о ней знал.
Мне кажется, что... Мы не понимаем друг друга. А мне хотелось бы найти с
тобою - общий язык.
Жил-был один офицер. Так же, как и ты -- граф. Только лишь не по
кличке, но -- званию. И был он -- немцем.
Так уж получилось, что многие родственники его жили, да и сейчас живут
за границей -- в Германии. Поэтому, - когда разразилась германская, его
отправили на восток -- комполка в Туркестан.
Жена же его -- курляндская немка такого же круга и положения была
выселена сперва в Питер, а потом и -- под Петрозаводск. Была она настолько
богата и родовита, что в ссылку сию с ней отправились даже слуги. Так бывает
у немцев...
Когда произошла Революция, граф вступил в армию Колчака и погиб в одном
из сражений. Тело его было обнаружено и труп захоронен со всеми почестями.
Согласно правилам, принятым средь колчаковцев, сообщение о смерти его было
передано и в Германию, и к нам -- в Россию.
Иных наследников у графа не было и все состояние после смерти досталось
жене и двум детям. Их искали в Петрозаводске, но, говорят, что - графиня
никогда не покидала свой дом, а вместо нее в получении Известия о Наследстве
расписался ее младший брат -- всецело принявший Революцию.
Сложно сказать, - как бы все повернулось, но Наследники огромных
богатств, находящихся вне пределов России, поступали на особый учет и сразу
же из Москвы в Петрозаводск выехал спецотряд Чрезвычайной Комиссии, коему
было приказано срочно вывезти графиню с детьми для особого разбирательства.
Не скрою, - кое-кто надеялся, что женщину удастся уговорить передать все ее
зарубежное состояние -- в обмен на... скажем так -- безопасность ее малышей.
Но когда сей отряд прибыл в Петрозаводск, выяснилось... Якобы
неизвестная банда напала на дом и убила графиню, ее детей и всех слуг. Чудом
выжил лишь младший брат той самой женщины, что была изображена на найденном
тобой медальоне. Этот человек уже получил свидетельства о смерти всей
несчастной семьи и выехал из страны, чтоб получить неслыханное наследство...
После гибели сестры, племянника и племянницы именно он унаследовал все
их состояние!
Нашей комиссии это все не понравилось, мы стали копать и выяснили
удивительную подробность: ежели бы графиня, или кто-нибудь из ее детей
остались в живых, богач сей -- стал бы нищим! Война прошла как раз по
владениям их семьи и все -- решительно все уничтожила! Зато имущество зятя
этого человека оказалось почти что -- не тронутым.
Мало того... Следователи обнаружили еще одну вещь. В семьях чекистов и
следователей местного отдела ЧеКа обнаружились предметы и вещи, вывезенные
из дома вырезанной семьи. Нашлись свидетели, утверждавшие что в некую ночь
местный отряд ЧеКа выезжал за город, а вернулся с санями, груженными
барахлом.
По-моему приказу все эти люди были немедленно арестованы, а моя
комиссия начала особое следствие. Огромные деньги ушли из страны и кто-то
должен за сие отвечать.
В ходе следствия выяснилось... На пожарище не хватило одного трупа.
Тело десятилетнего мальчика бесследно исчезло, а местные охотники
подтвердили, что вокруг дома в ту страшную ночь ходил мальчик. Они указали и
место, где он лежал, следя и слыша все, что происходило в том доме, и то...
где он бросил дорогую шинель офицера-гвардейца. Глупо.
Кто, кроме ребенка, мог надеть на себя длиннополую шинель гвардейского
офицера в начале 1920-го? Глупо. И мы знали, что мальчик -- остался жив. Все
эти годы мы искали его.
Нам нужен был законный Наследник, коий смог бы перевести в Россию
унаследованное имущество. Но вместе с нами делом сиим занялись и... наши
политические противники. Они предпочли работать с человеком, убившим
собственную сестру и племянницу.
Не так давно... Не так давно пришла весть, что человек сей уже
завербован и работает теперь на нашу разведку. Появился новый приказ...
Ежели нам и удастся найти некоего пропавшего мальчика, он должен...
Исчезнуть. Ибо теперь нам невыгодно его появление.
Знаешь что?`
Мне казалось, что кто-то огромный взгромоздился на мою грудь и нельзя
ни вдохнуть, ни -- выдохнуть. Человек же в выцветшей гимнастерке с
раздражением вдруг взмахнул рукой и сказал:
- `Произошло преступление! Чудовищное преступление! Я сам -- в
молодости много чего натворил, но тут... Чистой воды уголовщина! Мы
отпустили всех этих... С позволенья сказать -- чекистов, хоть я и настаивал
на Трибунале для любого из них! Такие люди позорят и меня, и - всех нас! У
нас должны быть -- Чистые Руки! Ты понимаешь, - Чистые Руки!
А когда детоубийцу выставляют нашим агентом... Увы, это -- Ленинград и
Ленинградская область! Там всем заправляют... всякие сволочи! Я ничего не
могу тут поделать!
Ты меня понимаешь?!`
Меня будто ударили по голове. Люди с сожалением и ободреньем в глазах
смотрели все на меня, а я вдруг осознал, что неправильно понимал все их
взгляды. В горле у меня пересохло, я хотел что-то сказать, когда человек в
выцветшей гимнастерке пробормотал:
- `Извини, что... Было у нас тут сомнение. Отдельные товарищи думали,
что ты... убил этого Крафта. К счастью, у тебя есть свидетели, кои
подтвердили, что ты ухаживал за Колей Крафтом до его смерти.
И еще одно. На будущее. Я готов поверить в то, что сын немецкого
инженера-путейца откуда-то знает не только немецкий, но и английский с
французским в придачу. Но родиться в Ташкенте, и не понимать простейших слов
по-узбекски!? В другой раз -- готовься тщательней! А держишься ты - хорошо.
Ладно... Посмотрим, поучим. Может и выйдет из тебя -- какой толк.
Крафтом я назвать тебя не могу, слишком уж ты не похож на сына того, с кем я
пару лет прожил в ссылке. Поэтому...
Оформите на него -- Кравцов. Кравцов Николай Иванович. Раз уж ты не
смеешь звать тебя своим именем, - какая разница тебе -- Кравцов, или --
Крафт?
Немногие из наших воспитанников похвастаются твоими манерами с
выправкой. А сие - дорогого стоит!`
С этими словами человек в гимнастерке выудил откуда-то мой медальон и
небрежно бросил его в мою сторону. Я сразу подхватил его и поспешил
спрятать.
Когда меня выели из учительской, ко мне подбежал старый унтер Потапыч,
коий ощупал меня со всех сторон, обнял, расцеловал и, тряся за плечо, почти
что воскликнул:
- `Ну, - Граф! Ну, молодец! Глянулся ты! Глянулся самому Феликсу
Эдмундовичу! Ты не думай, он же из благородных, - из НАШИХ! Такой же
шляхтич, как ты.
Ему, - главное -- чтоб Порядок! Чтоб... Ну, ты понял! Глянулся ты ему.
Глянулся! Принимай отряд, Граф! Теперь ты -- командир над всеми ребятами
твоего возраста. Принимай отряд, Коля! Клаус...`
Я шел за Потапычем, а ноги у меня были, как ватные. Я шел и плакал, я
знал, что - ВЕРНУЛСЯ.
Это -- мой Дом. Это - то место, где еще нужны Рыцари. И придет день,
когда мы наведем тут Порядок. А я найду их... Я их помню. Я помню взгляд
Феликса Эдмундовича, коим он следил за мной, когда я смотрел на показанные
мне фотографии.
У нас -- что-то вроде негласного договора. Я выучусь и исполню любой
Приказ Феликса Эдмундовича. А он мне отдаст всех этих. Всех -- до единого. И
смерть их не будет легка.
Ни одному из них я не пущу пулю в голову. Я... Я знаю, что я с ними
сделаю! И с ними, и с их покровителями. Из этого... Из Ленинграда и области.
А потом я поеду в Германию.
Мне очень нужно поехать в Германию!

Бейт
Жрица
Тhе Еnсhаntrеss
Lа Рареssе
Diе Ноhерriеstеrin

Цикл Пользы -- Зарождение
Валансьенн - 1147 год

Меня разбудили колокола. Я приоткрыл глаз. Сквозь слюдяное окошко
пробивался робкий рассвет. А колокола били, звонили на все голоса:
`Вставайте, вставайте, провожайте Героев на Правое дело!` Я отсюда услышал,
как в городе распахиваются ставни, кричат петухи, да собаки брешут на такой
шум.
Рядом со мною заворочалась моя жена. Ну... Не совсем жена. Я --
наследный граф Александер ван Геннегау живу с Ребеккой -- дочерью торговца
сукном Исаака из Валансьенна.
Это -- не мезальянс. Я -- младший из четырех сыновей моего батюшки и
вероятность того, что из наследного графа я стану -- граф истинный скорее
теоретическая. Исаак же -- самый богатый человек в моем городе. Я же --
градоначальник. Я охраняю гешефт и все привилегии моему тестю, он ссужает
деньгами мою городскую управу.
Много раз кюре намекал мне, что -- не стоит Бога гневить. Да -- я
христианин, она -- иудейка. Я -- Власть Светская в сием городе, ее отец --
Власть денег. Неужто нельзя крестить `эту жидовку и не подавать соблазн
пастве`?
Много раз местный раввин заводил разговор, - `Все что Господь ни делает
-- все к лучшему. Ты любишь девицу, она любит тебя, душами вы прилепились
друг к другу. Почему б вам, синьор, не прийти к Вере Истинной? Девица живет
с вами в Грехе, что печалит ее благословенных родителей, а вам -- все
равно...`
Нет. Не все равно. Я -- Рыцарь. А стоит мне принять Обрезание и --
конец. А я ничего, кроме как -- воевать, не умею. Не приучен я к этому.
Почитай с четырнадцати лет я в седле -- служу моему Императору и Германской
Империи. Пятнадцать лет я в седле...
Три войны. Пять шрамов. Однажды был взят в плен. Бежал. Сам взял в плен
с десяток баронов противника. Получил за них большой выкуп. На деньги сии
возвел Храм Пресвятой Богородицы и подновил стены моей родной крепости. Люди
мои -- молятся на меня. А я...
Я не могу найти себе места. Видите ли...
Все три прошедших войны мы -- германские бароны вели с преступною,
наглою Францией. Я сам -- говорю по-французски. У моего города --
французское имя. Я лучше понимал язык моих врагов на сих войнах, чем моих
командиров, присланных из Германии.
И вместе с тем... Французы, входя в наши -- немецкие города, страшно в
них зверствуют. Что делают с женщинами -- и так ясно. Но они же ведь не
оставляют в живых ни стариков, ни детей! Лишь пленных немецких рыцарей, за
коих можно взять выкуп...
Господи, я спрашивал у кюре -- люди ли это, иль -- созданья нечистого,
коий придал своему адскому воинству людской вид? Кюре лишь развел руками и
отвечал, что всех франков ждет суровая кара за ими содеянное... Потом. На
Страшном Суде.
Я не знаю... Я плакал, я исповедовался кюре, что я не готов ждать Конца
Света. Вся эта французская мразь будет гореть у меня -- здесь и сейчас, - за
все слезы, страдания, Кровь моих подданных...
Всякий раз, когда я брал их ненавистные города, я жег их до тла, а
жителей предавал огню и мечу... Я -- Рыцарь. Я не могу и не желаю
обрезываться, ибо тогда я не смогу мстить за всех НАШИХ...
Так и жил я до тех пор, пока к нам не пришла проклятая ОСПА. Меня,
моего отца, старших братьев моих -- Господь миловал, но вот милую матушку...
Я рыдал, я молился, я бился головой об алтарь, чтоб Господь смилостивился и
спас Ее -- самую главную и любимую для меня Женщину...
Но она умирала... И тогда я дал Господу - самую страшную, последнюю
Клятву: ежели мать моя встанет на ноги, я отправлюсь в Землю Обетованную -
Спасать Гроб Господень. И так как в Крестовый Поход христиане ходят без
различия Крови и подданства, я...
Я -- Дал Клятву, что -- ради матушки я встану в один -- общий строй с
ненавистными нехристями из трижды проклятой Франции! Все слышали мою клятву.
Весь город. Мой -- подвластный мне город.
И стоило мне поклясться, как прибыл гонец из замка моего отца в Монсе с
известием, что матушке стало лучше... И весь город мой узрел в сием -- Перст
Божий. А я стал готовиться в Крестовый Поход.
Ревекка моя могла бы стать христианкой. Но она сказала мне как-то, -
`Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я -- в Храм Божий! Ты просишь меня
Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам -- что Святее
и Чище: Гроб, или -- Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!`
Так и живем мы в Грехе. Я не могу без нее, а она -- без меня. Я не могу
и никогда не смогу обрезаться, а она -- не может, да и не хочет принять
Крещение. Я -- Грешу, живя в Блуде с жидовкою. Она Грешит, ибо живет в Блуде
с гоем... Но сегодня все кончится.
Я и люди мои уходим в Крестовый Поход. Спасать Гроб Господень... В
Землю Обетованную. В ее Землю.
Жена моя уже открыла глаза и внимательно смотрела на меня, поглаживая
моею рукой свой округлый животик. Наверно в тысячный раз она спросила меня:

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 113899
Опублик.: 20.12.01
Число обращений: 1