ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Святослав ЛОГИНОВ
            Сборник рассказов и повестей

             СОДЕРЖАНИЕ:

НАВILIS
МОNSТRUМ МАGNUМ
АВТОПОРТРЕТ
АДЕПТ СЕРГЕЕВ
АНАЛИТИК
АНТИНИКОТИНОВОЕ
БЫЛЬ О СКАЗОЧНОМ ЗВЕРЕ
ВЗГЛЯД ДОЛУ
ВО ИМЯ ТВОЕ
ГАНС КРЫСОЛОВ
ДАЧНИКИ
ДОМ У ДОРОГИ
ЖЕЛЕЗНЫЙ ВЕК
ЖИВЫЕ ДУШИ
ЖИЛ-БЫЛ...
ЗАБОТА
ЗАКАТ НА ПЛАНЕТЕ ЗЕМЛЯ
ЗАМОШЬЕ
ИЗБА С КРАЮ
ИСЦЕЛИСЯ САМ
КОМАР
КОММУНАЛКА
Квест
МАШЕНЬКА
МЕД ЖИЗНИ
МЕТАЛЛУРГ
МИРАКЛЬ РЯДОВОГО ДНЯ
НОБЕЛЕВСКАЯ ПРЕМИЯ
ОБЕРЕГ У ПУСТЫХ ХОЛМОВ
ОГОРОД
ОСТРЫЙ СЮЖЕТ
ПРИД┌Т ВЕСНА
РАВЕН БОГУ
РЫЧАЛО
СВЕЧКА
СМИРНЫЙ ЖАК
СОЛЕНЫЕ ОГУРЧИКИ
СТРАЖ ПЕРЕВАЛА
ТЕМНЫЙ ГЛАЗ
УСПЕЮ
ХОЗЯИН
ЦИРЮЛЬНИК
ЧАСЫ
ШИШАК
Я НЕ ТРОГАЮ ТЕБЯ
ЯБЛОЧКО ОТ ЯБЛОНЬКИ
ЯЩЕРА

ЗАБОТА

Звонко стучали топоры. Их разноголосая песнь привычно разносилась по
всему посаду. Не бывает такого времени, чтобы нигде ничего не рубили, лишь
по праздникам топоровый звон сменяется колокольным. Нет звука уютней
человечьему уху.
Но сегодня ладный перестук словно иной - заставляет прислушиваться и
ежиться в испуге, представляя плотницкую работу.
Ладили сруб. Мастерили добротно с вылежанного леса, рубили в лапу,
как не всякую избу делают. Старались, хоть и знали, что работе стоять не
долго. Да и сама работа, господи помилуй, что за сруб такой? Для колодца
велик, для избы - да что там, для избы - для баньки захудалой и то
маловат. И место выбрано то ж не для байны - у воеводских хором, перед
самым красным крыльцом.
Господи, воля твоя. Байну строят плотники. Омоется в ней грешная
душа, а там, как господь решит.
В других странах, говорят, с этим просто - прикрутят беднягу к
столбу, накидают хворосту - и вся недолга. Но мы-то, чай, не кафолики,
крещеный народ, о душе промышляем. Первосвященный велел, чтобы сруб, чтобы
сраму не было. Вот и трудятся мужики. О людях забота.
Виновник шума сидел в подвале. То лежал ниц на соломе, то бегал
словно пленный зверь от стены к стене, то молиться хотел на пустой угол -
откуда божье благословение в яме? - Нету. Но чаще стоял, приникнув к
крепко зарешетчатому оконцу. Сквозь таковой лаз и свету-то не проходит, и
пролезть сквозь него не мочно, даже ежели сподобит сорвать оков. Но все ж
не отойти от оконца, там слишком хорошо слышится плотницкий перестук.
Ставят сруб. Дело небывалое, да и проступок небывалый. Не татя казнят, не
убийцу, не вора государева. Словесами согрешил, собака, и в том
упорствовал, како на воле, тако и в узилище. Ну так и сиди, сучий сын,
слушай заупокойный перезвон топориков.
Ополосанная железом дверь отворилась. Вошел кат. Не наряден вошел, в
затрапезе. Значит, еще не за ним.
- Подь-ка сюда, стерво, - ласково позвал кат.
Пленник подошел.
- Поворотись. Мерку снять хочу.
- Боишься сруб не в пору придется?
- Ох ты, язва господня! И здесь языка не укоротил. А я о тебе
забочусь. Умолил я воеводу с первосвященным. Велено тебя допрежь огня
удавить. Значица, рубаха нужна без ворота. Времена, сам знаешь, тяжкие.
Где на всех рубах набрать? Но иначе, сам посуди, не по христианству
выходит. Ну, вертайся.
Стучите, топорики, стучите. Не для меня ладите сруб - для мертвого
тела. Моя забота ныне - об удавочке. Чудны дела твои, господи!

РЫЧАЛО

В квартире на девятом этаже, в комнате, что на солнечную сторону,
жили-были два брата: Димка и Дениска. Еще в комнате жил ворох игрушек,
которые валялись и на столе, и под столом, и на диване, и на полу, и,
вообще, где угодно. А под диваном пряталось Рычало. Его никто не видел, но
все боялись. Рычало сидело тихо, никогда его не услышишь, и от этого
становилось еще страшнее.
Братья жили одни - мама ушла к соседке долго говорить по телефону, а
папы дома не было, потому что он в кресле газету читал. Когда один живешь,
надо чем-то нескучным заниматься. Мальчишки кегли расставили, стали их
шарами сбивать. Кто больше насбивает - тот генерал. А уж кому повезет
главную кеглю подбить, которая с большой головой, тот сразу король.
Дениска считает громко, но не очень правильно: `Один, два, семь,
пять!..` - поэтому Дима всегда получается генералом. Ну а королем
становится тот, у кого рука тверже и глаз верней.
Братья шары катают, а Рычало под диваном молча сидит, подглядывает.
Неприятно, конечно, только что с Рычала взять, раз оно такое.
Димка первый шар пустил, он между кеглей завертелся, об упавшую
стукнулся и укатился под диван в темноту. Дениска свой шар кинул и попал
прямо по голове королевской кегле. Кегля так и прыгнула под диван прямо к
Рычале. И шар за ней. Доигрались! Теперь Рычало будет кегли сбивать - оба
шара у него, и королевская кегля тоже у него.
- Ты виноват, - говорил Димка, - вот и полезай за кеглей под диван.
- Ты сам виноват, - отвечает Дениска. - Ты первый шар укатил.
- А ты королевскую кеглю!
- А я король, короли под диван не ползают!
- А я генерал, генералы тоже не ползают.
Что же делать? Рычало все под себя подгребло и сидит довольное.
- Давай, - предлагает Дима, - палкой достанем.
- Давай! Только палка спрятанная, ее папа отнял, чтобы мы не
сражались.
- Ну, тогда веником.
Пошли мальчишки на кухню, принесли два веника. Один новый - широкий,
лопатой, а второй старый огрызок. Подошли к дивану. Дениска под диван
заглянул Там темно, ничего не видно, Рычало притаилось, словно и нет его.
- Вдруг зарычит? - спрашивает Дениска.
- Ничего, мы его веником.
Стали вениками в темноту тыкать. Там что-то катается, но наружу не
выкатывается - Рычало не пускает. Все глубже братья под диван лезут,
вениками машут, друг друга подбадривают:
- Вон оно побежало!
- И кеглю тащит!
- Отдай кеглю, тебе говорят!
- Дима, а вдруг оно зарычит?..
- Веником бей! Вот тебе!
Наконец, вылезли братья на свет и вытащили за собой оба шара, кеглю,
синего пластмассового пеликанчика, детали от конструктора, огрызок яблока
и бумажки от конфет. И еще что-то серое, пушисто будто вата.
- Смотри, - шепчет Дима, - рычалина шерсть...
- Это я его веником расколотил!
- Нет, только шерсть ободрал. А само Рычало убежало, теперь сидит
голое и злится.
- А почему там конфеты? - спросил Дениска и посмотрел на Димку с
подозрением.
- Это все Рычало. Оно ночью знаешь как по всем комнатам шныряет, и на
кухню. И в холодильник залезает.
- И варенье ест, - добавил Дениска, потому что вспомнил, как ему за
варенье попало.
- Точно, - согласился старший брат. - Рычало и варенье может слопать.
Ты только маме не говори. Давай лучше шерсть обратно под диван спрячем.
- Давай!..
Но тут вернулась мама. Сначала она ахнула, потому что увидела
рубашки, которые после поддивана стали почему-то серыми, а потом заметила
сор и веники и обрадовалась:
- Никак вы без меня пол подметали! Наконец-то дождалась - помощники
подрастают, - и посмотрела на папу.
Но папа все равно ничего не слышал. Он так газету читал, что даже
телевизора не слышал.
А Дениска вдруг ни с того ни с сего признался:
- Мы Рычалу гоняли, - и добавил, чтобы успокоить маму: - Только его
дома не было. Ты не бойся, если оно снова вернется, мы его опять вениками
разбомбим.

СОЛЕНЫЕ ОГУРЧИКИ

Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви:
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!

Строки Пушкина звонко разносились под сводами Стеклянного рынка,
удивительно контрастируя с гулом обыденных рыночных разговоров.
Заинтригованный, я поспешил на голос, но когда добрался, представление уже
закончилось. Во всяком случае, ничего необычного я не увидел. Перед
прилавком с надписью `Соленья` топтались люди, а одинокий парнишка по ту
сторону прилавка взвешивал покупательнице соленые огурчики.
Огурчики были небольшие, усеянные аккуратными пупырышками. Даже
отсюда видно, какие они упруго хрусткие. И запах от бочки шел несказанный.
Ароматы укропа и тмина, горького перца, чеснока и листьев хрена,
соединившись вместе, создавали сказочный эффект и вызывали настоятельную
потребность встать в очередь и приобрести.
Впрочем, людей в очереди стояло немного. Оно и понятно, цена на
огурчики нынче такая, что перешибет любой аромат. Хотя, ценника возле
продавца не было.
- Спасибо, - сказала покупательница и отошла.
К прилавку придвинулась дородная дама в ярком платье.
- Моя очередь, - произнесла она.
Парнишка одернул белую казенную курточку и ожидающе посмотрел на
даму. Та вдруг покрылась пунцовыми пятнами и закричала:
- Хватит глупостей! Говорите толком - почем ваш товар?
- Меняю на стихи, - негромко ответил продавец. - За одно
стихотворение, не входящее в школьную программу - полкило огурцов.
- Вот что, - подвела итог дама. - На Кузнецком рынке огурцы идут по
три рубля. Пусть у вас будет также. Мне два килограмма.
- За три рубля поезжайте на Кузнецкий.
- Да он издевается! - взвизгнула дама, но очередь, поднажав, оттерла
ее.
К весам протиснулась маленькая старушка и сходу затараторила:

Дети, овсяный кисель на столе!
Смирно сидеть, рукавов не марать.
Читайте молитву...

- Кто автор? - уважительно спросил продавец, когда старушка замолкла.
- Ну, милый, этого не скажу. Сколько лет прошло, как учила. Где
упомнить...
- Видите?.. - закричала из-за спин дама. - Это программное! Просто
программа изменилась. Не давайте ей!
- Если вы расскажете из программы церковно-приходского училища - тоже
получите огурцов, отрезал продавец, запуская в бочку огромный
эмалированный дуршлаг.
Народу в очереди было немного, и я, после секундного колебания, встал
в конец.
- Я еще Чуковского помню, и Агнию Барто, и Дядю Степу; у меня
правнуков девять душ... - доказывала старушка, пряча в сумку огурцы, но на
нее шикнули и заставили молчать - пришла пора расплачиваться следующему
покупателю.
Очередь двигалась медленно, особенно, когда попадалось длинное
стихотворение, но покупатели не роптали. Выступившие смешивались с толпой
и сами становились слушателями.
Никто больше не пытался и получить огурцы за деньги, лишь какой-то
дядька испитого вида то и дело вклинивался в очередь, невнятно произносил
что-то и отходил прочь. Было видно, что у него нет ни стихов, ни денег, но
огурцов ему хочется.
Спортивного вида парень прочел по-французски апполинеровский `Мост
Мирабо`, а потом повторил его в переводе Кудинова. Вытряхнул из
пластикового мешка несколько тетрадок, зажал их под мышкой, переложил
огурчики в мешок и быстро ушел, смущаясь чего-то.
Бойкая школьница вдохновенно проскандировала Асадова и получила в
награду десяток кривобоких пупырчатых уродцев.
Следующей была моя очередь, но тут вновь появился испитой гражданин.
На этот раз он решился.
- Я тоже знаю! - гаркнул он:

Спасибо партии родной,
Что нету водки в выходной.
Но ты не плачь, моя Маруся:
Одеколону, но напьюся!

- Рассолу могу налить, - предложил продавец.
Дядька возмущенно крякнул и ретировался. Взгляды повернулись ко мне.
Я вздохнул и произнес:

Ты лучше голодай, чем что попало есть,
И лучше будь один, чем вместе с кем попало.

- Хорошо... - неуверенно сказал продавец.
- Но мало, - подсказал я.
- Да нет, дело не в количестве строк...
Мне стало жаль паренька, и я сказал:
- Дайте один огурчик, но такой, чтобы был достоин этих строк.
Я шел по рынку, хрустел свежепросольным чудом и думал, что старик
Хайям не обиделся бы на меня за такой обмен. Уж он-то прекрасно понимал,
что людям равно нужны и стихи, и огурцы. Да и другие поэты, наверное, тоже
не в претензии. Ведь их помнят, учат наизусть...
У входа в рынок я заметил даму в цветастом платье. Двумя холеными
пальчиками она держала купленную в газетном киоске поэтическую однодневку.
В глазах дамы застыло отчаяние.

ХОЗЯИН

Аникину было пять лет. Он спал на широкой бабушкиной кровати. Бабушка
спала в соседней комнате на второй кровати, такой же широкой, как первая.
Размеренный бабушкин храп доносился до Аникина, пропитывал его сон. Аникин
думал, что это рычат звери, прячущиеся под кроватью, глядящие сквозь дыры
кружевных подзоров. Один зверь, большой и белый свернулся у Аникина в
ногах. Он тоже спал.
Аникин видел сон. Страшный и бестолковый. И одновременно он видел
себя спящего с белым, свернувшимся клубком зверем. Этого зверя Аникин не
боялся, хотя, кажется, тот все-таки не спал.
Утром Аникин рассказал бабушке длинный сон и о звере тоже. Бабушка
слушала, кивала головой, жевала губами, а потом сказала:
- Домовик это. Ты не бойся, малого он те тронет, - и больше ничего
объяснять не стала, а днем, наскучив вопросами, пообещала даже выдрать
прутом, если он не выбросит из головы глупости, потому что это все
фантазии, и на деле не бывает. Но Аникин-то знал, что это вовсе не
фантазии, ведь он подглядел, как бабушка сыпала воле кровати пшенной кашей
и шептала что-то. Больше Аникин белого зверя не видел, хотя из-за
бабушкиного ночного рычания сны представлялись один другого страшнее. А
кашу на другой день склевала курица, нагло ворвавшаяся прямо в дом, после
чего случился переполох с квохтаньем и хлопаньем крыльями.
Аникин вырос. Ему было двадцать пять лет. Он спал на тахте в своей
однокомнатной кооперативной квартире. Рядом посапывала женщина, на которой
Аникин собирался, но все никак не решался жениться. Аникину снился сон,
длинный и бестолковый, гротескно повторяющий дела и разговоры прошедшего
дня. И в то же время Аникин видел самого себя спящего. В ногах,
свернувшись клубком дремал белый, похожий на песца зверь.
Сон тянулся и путался, мешал спать, не давал следить за зверем, и
Аникин пропустил тот момент, когда зверь поднялся, прошел, неслышно ступая
по одеялу, и сел на груди Аникина. Зверь был тяжелый, он вдавил Аникина в
поролоновое нутро тахты, во сне очередной собеседник замахал руками и
закричал, обвиняя Аникина в небывалом, а сам Аникин силился и никак не мог
вдохнуть воздух. Зверь смотрел желтыми куриными глазами. Потом он протянул
лапу с длинными тонкими, нечеловечески сильными пальцами и схватил Аникина
за горло...
С трудом промаявшись до утра, Аникин собрался и поехал к бабушке. Он
вообще часто в ней ездил, и бабушка тоже любила Аникина. Ей было
восемьдесят лет, она жила все в том же доме и спала на той же кровати.
Бабушка слушала, качала головой, тихо поддакивала, слепо щурясь,
рассматривала пятна кровоподтеков на аникинской шее. А потом сказала:
- Это и впрямь домовик. Значит, такая твоя судьба - с ним жить. Любит
он тебя и своим считает...
- Как же - любит... - возразил Аникин, но бабушка не дала продолжать:
- Который человек домовика видит, тот уж знает, что ничего с ним не
станется. Его и поезд не зарежет, и на войне не убьют. Везде его домовик
охранит. Такой человек в своей постели умрет. Как обидит он домовика-то,
так тот покажется в каком ни есть обличье и начнет душить. До двух раз он
прощает, попугает да отпустит, а уж на третий раз придушит. Я сама,
грешная, с ним видаюсь. А на неделе приходил домовичок и за сердце брался.
Второй уж раз. Это он не со зла, просто пора мне приспела, вот он и
напоминает.
- А меня-то за что? - спросил Аникин.
- Значит, погано живешь, обижаешь хозяина. Да и покормить его не
мешает. Посыпь кашкой в углах и скажи: `Кушай, батюшка, на здоровье, а
меня не тронь`. Иной раз помогает.
Кормить домовика Аникин не стал. Зато он бросил пить и ограничил себя
в сигаретах. А первое время даже начал зарядку делать по утрам. С девушкой
своей Аникин разошелся - она ничем не помогла ему против домовика.
Впрочем, сделал он это достаточно тонко, так что они даже не поссорились И
на будущее он заводил связи так, чтобы не водить никого к себе домой, не
показывать ревнивому домовику случайных женщин.
Аникин ушел из института, где была вредная работа, хотя за вредность
и не платили, и устроился инженером на завод. Там он понравился и быстро
пошел вверх. Домовика он не видел, но на всякий случай таскал в кармане
тюбик валидола.
Аникину было сорок пять лет. Он спал, когда объявившийся в ногах
зверь вспрыгнул на грудь, придавил и рванул за горло. Аникина увезли с
инфарктом.
В больнице было много незанятого времени. Аникин смотрел в белый
потолок и думал. Выходило, что домовику есть за что обижаться на Аникина.
Что делать белому зверю в бетонной городской квартире? А бабушкин дом
стоит пустой и рассыпается.
Оправившись, Аникин в ближайший же отпуск привел в порядок дом.
Подрубил нижний венец, вместо потемневшей гнилой дранки воздвиг серую
гребенку шифера. Мужики, обрадованные неожиданной халтурой, уважительно
величали его хозяином. Каждое лето Аникин, презрев надоевшие юга, приезжал
в деревню и ковырялся в огороде. Домовика он не видел, но порой, вечером,
перед тем, как улечься, стыдясь самого себя, сыпал под кровать остатки
ужина.
Аникину было шестьдесят лет. Он освободился от завода и высокой
должности, решительно запер квартиру и уехал домой в деревню. Аникин спал
на бабушкиной, суеверно сохраняемой кровати. Рядом на тумбочке лежала
открытая пробирка с нитроглицерином. Аникину снился сон. Он шел по своему
деревенскому дому, переходя из одной комнаты в другую, потом в третью и
дальше без конца. Дом был отремонтирован и ухожен. В комнатах пахло
сосновой смолой и холостяцким обедом. Не пахло только домом.
`Для кого все это? - думал Аникин. - Неужели домовику здесь лучше?
Бабушка говорила, что хозяин с людьми живет, а не со стенами. Но ведь
кроме меня здесь не бывает никого...`
Аникин бестолково кружил по неуютным комнатам, искал что-то, хотя сам
понимал, что это только сон, и параллельно с этим сном видел себя самого
спящего, и белого зверя в ногах, и знал, что зверь не спит.

НАВILIS

Еще недавно еды было больше, чем удавалось съесть. Крошечные серые и
серо-зеленые твари позли отовсюду, падали с неба, перелетали, трепеща
крыльями, и все, кто мог, хватали их, ели, плотно набивая животы, зная,
что изобилие пришло ненадолго, и скоро есть станет нечего.
Стая двигалась по опустошенной саранчой степи. Саранча пришла и ушла,
и уже третий день стае не попадалось никакой добычи. Исчез и привычный
зеленый корм, земля лежала пустая, редкие деревья засохли. Звери, которых
можно было поймать, ушли. Остались лишь шакалы, тянувшиеся за стаей в
ожидании поживы: остатков крупной добычи или кого-нибудь из ослабевших и
брошенных членов стаи.
Одна из самок отстала от группы. Это была молодая, сильная самка, но
сейчас ей было трудно двигаться вместе со всеми. Сразу же к ней повернул
крупный, покрытый рыжей шерстью самец. Он чаще других подходил к этой
самочке на ночевках, а днем старался держаться поближе, охранял. Отставших
заметили, но стая не остановилась, все хотели поскорее добраться к
водопою. А эти двое сильны, не так много найдется зверей, которые могли бы
напасть на них. Стая перевалила через холм и скрылась.
Самец бродил кругами, выискивая среди камней засохшие остатки
погибшей саранчи. Ему хотелось пить, колкие лапки насекомых, которые он
старательно разжевывал, царапали горло, но все же самец покорно ждал, пока
его подруга не поднялась. Тогда он пошел за ней следом, сзади и чуть в
стороне, чтобы не пропустить что-нибудь съедобное.
Вскоре они нашли воду.
Небольшое озерцо лежало среди обглоданных кустов. Самка, первой
поднявшаяся на водораздел, огляделась и мгновенно подавив вскрик,
прижалась к земле. На берегу она увидела добычу. Самец бесшумно подполз и
тоже глянул вниз. У кромки воды по черному высыхающему илу бродило
несколько мелких существ. Так же как свои они были покрыты бурой шерстью,
передвигались на двух ногах и тоже перекрикивались хриплыми голосами.
Мелкие выискивали в грязи улиток и, по-видимому, совершенно забыли об
опасности.
Самец осторожно приподнялся, выбрал среди рассыпанных вокруг обломков
увесистый, ложащийся в кулак, камень и молча ринулся вниз к воде. Самка
последовала за ним. Их заметили, мелкие разноголосо завопили, в самца и
самку полетели комья грязи, затем мелкие, поняв, что камней под рукой нет,
а грязью врага не остановишь, обратились в бегство. Один из мелких остался
лежать с проломленной головой.
Это была славная добыча! Самец с самкой оттащили убитого на сухое
место, туда, где красную землю покрывали россыпи гальки.
Существа не могли как другие хищники раздирать добычу клыками. Их
зубы были плоскими и с трудом прокусывали даже тонкую кожу. Зато они умели
разбивать камни, так, чтобы получались осколки с острым краем, и эти
осколки заменяли им и зубы, и хищные когти.
Самцу повезло. Первый же камень от удара развалился, блеснув гладким
стекловидным изломом. Заурчав, самец схватил острый сколок, принялся
кромсать им мелкого, стремясь поскорей достать мягкую лакомую печень.
Самка продолжала бить гальки друг о друга. Сухой каменный стук разносился
над озером. Гальки раскалывались неудачно - ни одного годного куска. Хотя
и так, скоро ее спутник насытится и уступит место ей. Самка отбросила
камень и принялась рассматривать добычу. Убитая тоже была самочкой, совсем
молоденькой и похожей на нее саму. Только поменьше.
Перемазанный кровью самец вырвал из распоротого живота жертвы что-то
красное, недоверчиво обнюхал и отбросил прочь. Самка поднялась посмотреть.
На земле валялся скорчившийся, недоношенный детеныш. Маленький как крыса,
морщинистый и неживой. И все же самка почувствовала, как напрягся в
глубине ее тела, пытаясь распрямиться, ее собственный, тоже еще
нерожденный детеныш.
Самец издал приглашающее ворчание, самочка отвернулась, подобрала
брошенный самцом камень и поспешила к пище.
Они несколько раз отходили к воде пить и снова возвращались к
истерзанному телу, стремясь наесться впрок. Их животы раздулись, лица сыто
лоснились. Шакалы, видя как мало им останется, заливались неподалеку
обиженным воем, но подойти не решались.
И все же, хотя мелкий был съеден лишь наполовину, пришла пора
уходить. До темноты надо найти стаю, иначе сам можешь оказаться
чьей-нибудь добычей.
Самец поднялся, готовый отправиться в путь, но самка медлила. Ее
внимание снова привлек комочек неродившегося детеныша. Подошел и самец,
недоумевающий, что могло заинтересовать его подругу. Если бы им не хватило
еды, они съели бы и этот кусок. Во время больших голодовок членам стаи
приходилось есть даже своих, умерших или ослабевших, но сейчас самец с
самкой были сыты.
Стая, откочевывая на новое место, спокойно оставляла на ночевках
умирающих и больных, на их призывы никто не оборачивался, хотя всем было
известно, что едва стая уйдет, на стоянке появятся трупоеды. Живых
бросали, но мертвых - никогда. Свой мертвый пугает. Умерших или съедали,
или, прежде чем уйти, заваливали ветками и камнями.
Неродившийся не был своим, но он был очень похож, и к тому же,
будущий детеныш, сдавленный раздувшимся желудком, бился тревожно и часто.
Подчиняясь этому безмолвному приказу, самка принялась стаскивать
отовсюду камни и наваливать их над распластанным тельцем. Самец удивленно
выпятил губы, загукал, но все же начал помогать. На берегу выросла кучка
камней. Здесь были собраны причудливые обломки, отвалившиеся от
выветрившихся скал, и круглая, хорошо окатанная галька, и множество
осколков, набитых самкой, когда она безуспешно пыталась изготовить себе
инструмент. И тут же валялся тот, удачно расколотый кругляш, которым они
поочередно рубили мясо. Теперь существа были сыты и привычно бросали и
недоеденное мясо, и ненужный больше камень. Мясо достанется ждущим
шакалам, а камней, когда понадобится, можно наколоть сколько угодно. Хотя,
такое удобное рубило выходит редко.
Самец и самка двинулись в путь, но прошли совсем немного, когда самку
остановило еще не успевшее погаснуть воспоминание: ее товарищ с хрустом
разрезает плоть мелкого, а она безнадежно бьет тяжелым камнем по гальке,
но та или остается целой или, покрываясь сложной сетью трещин, рассыпается
на ни к чему не пригодные куски.
Не обращая внимания на недовольный окрик самца, самка вернулась к
холмику, схватила обломок и торопливо побежала обратно. Самец сразу
успокоился и двинулся к водоразделу, за которым, по всему судя, течет
река. Там они должны отыскать ушедшую вперед стаю.
Теперь они шли иначе чем утром. Самец двигался первым, женщина шла
сзади, прижимая к туго выпяченному животу острый камень.

ДОМ У ДОРОГИ

Дом стоял на большой дороге. Если внимательно присмотреться, еще
можно заметить некогда глубокие колеи, заросшие сорным лопухом и
иглошипом. Стонущие по ночам деревья остерегались выходить на плотную
ленту дороги, и нетоптаная тропинка прихотливо извивалась по ней, не
ожидая плохого. Дом уставился в бесконечность бельмами плотно закрытых
ставень, глухой забор в рост человека окружал его, скрывая внешний мир.
Тяжелые ворота всегда были на замке.
По утрам в доме открывалась дверь, на пороге появлялся хозяин с косой
на плече. Звякнув лезвием о жестяную вывеску, качавшуюся над крыльцом,
спускался по ступеням. Вывеска изображала котел и петушиную голову над
ним. Дом был гостиницей.
Хозяин, ворча обходил двор, выкашивал наросшую траву, с руганью
перекидывал через ограду выползшие за ночь плети удавника. Порой,
вытягивая шею, глядел поверх забора и кричал в безмолвный лес:
- Балуй у меня!.. Вот я ужо!.. - и тогда сидящие на цепи собаки
начинали выть и рваться с привязи.
То утро выдалось на редкость пригожим. Ночью в чаще никто не плакал,
роса пала на удивление чистая, и даже дряблые грибы, на которых ежедневно
поскальзывался хозяин, не вылезли на ступенях крыльца. Хозяин окашивал
колючки, временами осторожно проводя бруском по заметно истончившемуся
лезвию, и по его лицу бродило что-то напоминающее довольную улыбку. И в
это время раздался сильный стук в ворота. Мгновенно подобравшись, хозяин
подхватил косу и мягким шелестящим шагом метнулся к воротам. По ту сторону
дубовых створок кто-то был, слышалось усталое дыхание. Потом стук
повторился.
- Кто?.. - тяжело выдохнул хозяин.
- Откройте! - донеслось до него.
- Ты кто? Откуда?
- Да из города я! Заблудился. Всю ночь иду, и хоть бы одна живая душа
повстречалась!
- Сейчас, - проворчал хозяин, положив руку на запор, - только ты не
входи сразу, а то я могу и того...
Ворота, издав долгий немазанный скрип, приоткрылись. Хозяин ждал,
держа косу наперевес, целясь оттянутым острием в пространство за воротами.
Там стоял человек.
- А ну повернись! - скомандовал хозяин.
- Ты чего?.. - путник, увидав такую встречу, перепугался. - Я лучше
пойду...
- Не дури! - рявкнул хозяин. - Я сказал повернуться, значит слушай.
Может там хвост у тебя, так я мигом обкошу.
Путник повернулся, испуганно поглядывая через плечо. Хозяин отступил
на шаг.
- Входи, - разрешил он.
Гость, не осмеливаясь перечить, шагнул во двор. Хозяин навалился
телом на взвизгнувшие ворота, захлопнул их, припер створки обрезком
бревна.
- Откуда ты такой взялся? - спросил он.
- Из города я! - страдальчески выкрикнул пришелец. - Пройтись вышел,
да заплутал. Куда идти - не знаю... и лес у вас чудной какой-то.
- Как тебя там никто не задрал? - удивился хозяин. - Значит, такое
твое счастье. А что, город еще стоит? - спросил он вдруг.
- Стоит. Что с ним сделается? - гость ничего не понимал.
- А нечисть? - начал хозяин, но в этот момент его прервали.
- Эй, привет! - раздался молодой звонкий голос. - Отворяй, когда к
тебе пришли!
Над забором показалась человеческая фигура. Веселое лицо под шапкой
спутанных волос, обнаженный торс, густо заросший кудрявой шерстью,
узловатые, мощные, тоже волосатые руки. Хозяин развернулся и, не глядя,
ударил. Лезвие косы, коротко вжикнув, прошло в каком-то дюйме от лица
успевшего отшатнуться незнакомца. Тот обидно захохотал и исчез. Послышался
удаляющийся лошадиный топот.
- Что ты его так? - испуганно спросил путник. - Ведь живой человек...
- Как же, человек! - бросил хозяин. - Нечисть это, наполовину мужик,
наполовину конь. Понял?
Прохожий, приподнявшись, глянул поверх забора и тихо ахнул.
- То-то, - сказал хозяин. Он распахнул двери дома и, повернувшись к
онемевшему гостю, продолжил: - Иди, пока отдыхай, пожрать на столе
найдешь. А у меня дела. Косить надо, да полоть. День запустишь, так потом
капусту от репья не отличишь.
Полдня прохожий послушно просидел в доме один, а когда тяжелое солнце
стало клониться к верхушкам деревьев, в доме появился хозяин. Поставил в
угол косу, сполоснул в лохани черные земляные руки, уселся и только тогда
потребовал:
- Рассказывай.
- Что рассказывать-то?
- Город как, как народ справляется, и что говорят: откуда напасть
взялась, и конец будет ли?
- Город как город, живут, помаленьку кормятся. А чтобы нечисть рядом
водилась, никто и не слыхивал! Это ты откуда такой взялся, вместе с лесом
и гостиницей твоей?!
- Как откуда? Я на Вычежской дороге стою, мимо меня тысячи народу
ходили! - хозяин замолк, а потом жалобно прибавил: - Ходили, да перестали.
И путь зарос. Неужто никому в Вычеж не надо?
- Почему - не надо? Есть дорога в Вычеж, - удивился гость. - Вот
только не слыхал я, чтобы страсти такие на ней творились...
- А ты, парень, часом не врешь? - хозяин нагнулся вперед.
- Чего врать-то? - забеспокоился тот. - Ты лучше скажи, как мне домой
попасть? А то ведь пора.
- Куда ты сейчас пойдешь? Зажрут тебя в лесу. С утра надо выходить,
пока туман. Может и дойдешь. На рассвете они посмирнее, хотя все равно
дрянь. В этом лесу все нелюдское: и трава, и деревья, и зверье. Они и сюда
лезут, подбираются. Овцы у меня были, берег их, а потом гляжу - не овцы
это. Глядят зло, а по ночам разговаривают промеж себя, совсем как мы,
только не понять ничегошеньки. Зарезал я их и в яме закопал. А собак
держу, куда я без них? Умнющие твари, аж боязно, но терплю. Я их порой в
лес пускаю, так они мясо приносят, здоровенные куски. А от кого мясо - я и
не гадаю.
Хозяин прервал речь и встал. Со двора донесся прерывистый вой
спущенных с цепи псов.
- Слышишь? - сказал хозяин. - Давай спать ложиться, пока не стемнело,
а то как бы ночью вскакивать не пришлось, если вдруг кто в гости пожалует.
Они молча разошлись по своим комнатам, и дом затих, прижавшись к
земле, стараясь не слишком бросаться в глаза просыпающемуся лесу. Одни
собаки серыми тенями кружили по двору, и порой тоскливо выли в сгущающийся
лесной сумрак.
Среди ночи хозяин неожиданно сел на постели. Его била крупная дрожь.
Не издав ни одного звука, он скатился на пол, на коленях подполз к выходу
и припал к щели под дверью. Коридор, освещенный призрачным мерцанием
пятнающей стены плесени, был пуст. Потом в его конце качнулась тень, и там
показался утренний гость. Он бежал по коридору на четвереньках, неслышно
переставляя лапы. Лицо его страшно изменилось, уши прижались к черепу,
челюсти выехали вперед. Нервные губы дрожали, приоткрывая массивные желтые
клыки.
Хозяин оскалился и молниеносным движением выметнулся навстречу
пришельцу. На мгновение они застыли, буравя друг друга ненавидящими
точками красных глаз, шерсть на загривках поднялась, зубы оскалились, и,
издав вой, полный злобы и разочарования, двое кинулись вперед. Они
катались по полу, стараясь достать клыками до горла врага, гневное рычание
разносилось далеко над бессонным лесом, а дом раскачивался, ходил ходуном
и гулко хохотал, хлопая ладонями ставень.

ШИШАК

Утром очухался, лежу, зырю в потолок. Фигово - мочи нет. И главное -
не врубиться, где я так накандырился, что такая ломка. Ни фига вроде не
было. С утра сволоклись командой Джона затаривать в угловой, там `Русскую`
привезли, а у Джона с хозяином контракт, чтобы без талонов. Очередь
подвинули, взяли двадцать ящиков. Джон автобус подогнал - и где он каждый
раз нового шефа берет? Старушенции в очереди, конечно раскрякались, но у
нас железный уговор - с ними не связываться, ментовка нам ни к чему. Пусть
крякают. Джон мужик широкий, отстегнул каждому по три чирика и по пузырю.
Притусовались во дворе, оприходовали... а дальше не помню, хоть убей.
Неужели меня с одного пузыря там ломает? Или добавляли где? Пошарил в
ксивнике - вот они, все три чирика на месте, значит не добавлял.
Поднатужился, встал и повлекся в ванну, подлечиться. Там у предка
`Гусар` должен быть, полный флакон. Наклонился к зеркалу - блин! - ну и
шишак! С два кулака. Теперь ясно, почему ломает, хорошо, что вообще копыта
не откинул. Кто же это меня отоварил? Не иначе - Бык, больше некому.
Ладно, Бычара, попомним мы тебе этот фингал, время придет, у тебя два
выскочат. Вот только за что мне Бык приложил? Он еще тот мужик, над ним
стебаться можно до опупения, не достанешь. Что же я ему такого сказал,
интересно знать?.. на будущее, чтобы не повториться. Напрягся я, и вдруг
выплывает из памяти фраза: `бытие кривой линии исходит от бесконечности
прямой, но при этом последняя формирует ее не как форма, а как причина и
основание`.
Я и сел. Все. Приехали. Я, конечно, геометрию в школе мотал, но тут
зуб даю от расчески, что этого и без меня не проходили. Значит, крыша
поехала. Ну, спасибо, Бычара, удружил, корешок. Ну да за мной не
заржавеет, мне теперь все можно, готовься, Бычара, высплюсь я на тебе
всласть.
Втиснулся в `Монтану` и полетел Быка искать.
А у лифта стоит Шаланда - старушенция из соседней квартиры. У меня с
соседями полный кайф, но Шаланда достает. И не так ты одет, и не так ты
живешь. Зудит хуже матери, словно я к ней в зятья прошусь. Вот и сейчас,
пока лифт наверх ползал да вниз, она принялась мне мозги полировать.
Берись, мол, за ум, бросай пьянку, работать иди, ты же мальчик хороший,
лицо у тебя смышленое, лоб, вон, какой красивый, благородный. И пальцем по
шишаку - толк! Здесь мне и заплохело. Не от боли - не больно ничуть - а от
догадки. Лифт я стопорнул - и наверх. В квартиру ворвался, к зеркалу
припал - точно! - не шишак это никакой, а голова!
От такого зрелища крыша у меня точно поехала. От самого себя тащусь,
узнать не могу. С фейсом сплошной ажур, рубильник цел, хлебало не разбито,
все как есть при себе, но сверх того еще и голова. И мысли в ней, мля,
разные, все больше о том, что `когда искомое сравнивается с заранее
известным путем краткой пропорциональной редукции, то познающее суждение
незатруднительно`. Нет, соображаю, Бык тут ни при чем, Бык так не может.
Он по-простому, а с этой головой карточку так покривило, что на пленер
показаться нельзя. А Джона пора затаривать. Это святое, потому что с
бабками у меня не амбаристо. Прибрал я вчерашние чирики, а то мужики мигом
раскрутят, на шишак плевок натянул до самого пупа - хоть и не по сезону, а
все сраму меньше - и повлекся. Нашел всех возле углового. Мужикам мой
прикид до фени, Хоха, вон, вообще ходит словно бомж, но на плевок
вылупились. Ленон так вежливо спрашивает:
- Ты, никак, менингит подцепил?
Короче, начинается стеб. В другое время я бы им ответил, а сейчас не
могу, мысли раздухарились - мочи нет.
- Мужики, - говорю, - кто помнит, что вчера было?
- Я тебя предупреждал, - гундит Хоха, - чтобы полегче. У таких хмырей
обычно весь генералитет в ментовке знакомый. Тебя, что, помели?
Псих Хоха явный. Какое `помели`, если я тут? Только я хотел это Хохе
культурненько изложить, как внутри словно щелкнуло, и я все вспомнил.
Пузыри мы оприходовали во дворе. Там домик стоит и рядом скамеечки.
Законное место. Сидим, балдеем. И тут ползет какой-то сморчок. Я его и
раньше во дворе видал, но не обращал внимания, потому как человек я
мирный. Но на этот раз он сам начал выступать. Здесь, трындит, детская
площадка, как вам не стыдно - и дальше в том же духе. Я ему сперва ласково
сказал: `Папаша, канай отсюда`, - так он не понял. Опять за свое. Короче -
достал. Дал я этому козлу в лоб раза два, несильно, даже очки не побил -
он и уполз. А Ленон смеется: `Ну, ты орел! Не страшно было, что назад
отскочит?` Накаркал, падла, - отскочило. Что теперь делать - ума не
приложу. Надо сморчка искать. А где? Во дворе три дома, в каждом квартир
до фига и больше. Потом допер - в библиотеке! Где еще такому быть, а если
самого нет, то знать должны. Библиотека в нашем же квартале окнами на
бродвей. Закатился я туда, спросил, а мне отвечают, что у них половина
читателей в очках. Не выгорело. Хотел уже задний ход давать и вдруг гляжу:
на полках книжки! И понимаю, что `аще кто не имея книги мудрует, таковый
подобен оплоту без подпор стоящу: аще будет ветр, падется`. И опомниться
не успел, как сижу за столом и листаю книжечку. И книжечка-то парашная,
забоя ни малейшего, про чудика одного, у которого нос сбежал, но сижу,
лишь порой через окно поглядываю, как на той стороне у сокового отдела
очередь ждет, пока наши Джона затаривают. Плакали сегодня мои бабки, на
листалово променял. Злоба меня взяла: подумаешь, нос сбежал и генералом
прикинулся! Если бы у того чувака чужой нос вырос - генеральский, да начал
без спроса в генеральские дела соваться - вот был бы забой! И только я так
прошурупил, гляжу - ползет по улице давешний сморчок.
Книжечку я зафигачил куда подальше - и за дедом. В последнюю минуту
догнал, уже на лестнице. Втиснулся за ним в лифт и... мне бы его за кадык
взять, а я - перечитался, что ли? - беседу начинаю, слово в слово как тот,
в книжечке:
- Милостивый государь! - говорю, - не знаю, как удовлетворительно
объясниться... но согласитесь, мне ходить в таком виде и неприлично... тем
более, что не имел чести получить вашего образования... Так что войдите в
мое положение.
- Простите?.. - говорит хмырь, я а знай заливаю:
- Видите ли, во время вчерашнего недоразумения, о коем я глубоко
сожалею... Здесь все дела, кажется, совершенно очевидно... Ведь это ваша
собственная голова! - тут я плевок содрал и по шишаку стучу.
У сморчка в зенках прояснело - допер.
- Ах вот оно что! Так это не страшно, вы не беспокойтесь, я не в
претензии, у меня работа такая - умом делиться.
- Вам же самим нужно, - канючу я, - заберите...
- Да нет, - скалится тот. - У меня ничего не убыло, у мыслей природа
такая, что ими можно делиться сколько угодно без всякого ущерба для себя.
Пользуйтесь на здоровье, я очень рад... - тут он мне ладонь пожал и -
фюить - из лифта!
Полный облом.
Как день скинул - не знаю. Без бабок, трезвый и при мыслях. Хоть
обратно в библиотеку беги. Под вечер ожил, закатился к Светке. Светка в
аптеке калымит: место фартовое, в жилу. У других шмар вечно стоны: `Ах, я

ПОЛНЫЙ ТЕКСТ И ZIР НАХОДИТСЯ В ПРИЛОЖЕНИИ

Док. 113464
Опублик.: 19.12.01
Число обращений: 1